Самарская археология в литературных отблесках
Читайте провинциально-философские записки Сергея Фоменко полностью в 4 номере «Тайных троп»:
Ольге Пастуховой,
самой удивительной степной амазонке
Если открыть каталог находок Утевских курганов, ставших визитной карточкой самарской археологии, стоит обратить внимание на погребение 2 кургана № 6 могильника VI. Здесь покоится юноша, чья стопа повреждена костяной стрелой – источник поверий многих самарских археологов, увидевших в нём предтечу воплощённого мифа об Ахиллесе, перекочевавшего из Поволжья в культурный круг Высоких цивилизаций древности. Подспорье для эскиза коллективной фантазии, её начало.
Но, возможно, перед нами раскрывается вовсе не предтеча, а конец легенды. Согласно альтернативному завершению, сжалившиеся боги воскресили погибшего Ахиллеса и павшую от его руки возлюбленную – защитницу Трои амазонку Пенфесилею, чью красоту ахейский герой оплакивал после боя.
Ахиллес и Пенфесилея обрели покой и счастье вдалеке от ужасов войны. Что это как не очередное преображение мечты о внутренней эмиграции? Мечты, которой пронизана самарская археология, вплоть до своих литературных вкусов.
И только ли самарская?
1.
Любая внутренняя эмиграция ничего не стоит без собственной поэтики. Самарский поэт и археолог Алексей Богачёв открывает один из своих стихотворных сборников цитатой из «Хазарского словаря» сербского постмодерниста Милорада Павича, посвящённого ловцам снов.
Присутствие Павича, даже незримое (а иногда зримое – довелось видеть скучающего на конференции студента, листавшего «Семь смертных грехов»), это тяготение к утраченному прошлому. Оно раскрывается через общечеловеческое умение грезить и мечтать, хоть как-то связывающее навсегда ушедшего предшественника и современника, «коллег по собиранию камней» (археологов) с «коллегами по разбрасыванию» – предками.
Перебирая чётки века, Пройдя тысячелетний стык, Мне уж не кажется помехой, Их тёмный хладный сердолик
Алексей Богачёв. Из сборника «Цена снов».
Поэт хочет приобщиться к кругу ловцов снов,
«умевших читать чужие сны и жить в них, как в собственном доме, и, проносясь сквозь них, отлавливая в них ту добычу, которая им заказана… так что им начала покоряться прекраснейшая из существующих материй – материя сна»
Милорад Павич. «Хазарский словарь».
Французский повеса Фредерик Бегбедер, посетивший Самару в 2013 году, обескуражил горожан обаятельно-циничной репликой о том, что город напомнил ему поверхность Луны. В качестве кратеров и лунных морей он изрыт многочисленными раскопами и шурфами перманентных строительно-ремонтных работ, требующих фокуса археологических изысканий.
И действительно: Самара возвышается над разномастными пластами прошлого. Окрестности городского аэропорта скрывают кочевья мадьяр, начинавших отсюда долгий путь к обретению европейской родины. Южный пригород 113-й километр – святилище гуннов, отправлявшихся в походы на погибель античного мира. В Кировском районе города обретались одни из первых славян – колчинцы, а медицинский университет - какова ирония! – стоит на забытом сельском кладбище.
Забытое… Археология кружит вокруг редко артикулируемой самими археологами идеи возвышенного опыта, наиболее полно сформулированной голландским историком Фрэнклином Анкерсмитом: с субъективным погружением в прошлое конкурирует возвышенный исторический опыт, строящий идентичность на безвозвратной утрате, на том, что желанно, но что невозможно вспомнить. Разве что – во сне.
У самарских исследователей, как и у археологов Павича, есть своя пока недостижимая Хазария – место сражения на Кондурче, которое из десятилетия в десятилетие ищут местные археологии с коллегами из республик Средней Азии. Возможно, когда-нибудь и город станет таким же притягательно-неуловимым призраком. На своих лекциях один из отцов местной археологической школы Александр Выборнов любит шутить, что, если через тысячелетия Самару откопают инопланетные археологи, то по материальной культуре решат, что её населяли американцы и китайцы.
То, что не укладывается в сухость академических публикаций, воспевается в бардовских песнях экспедиций. Правда, самарская полевая поэзия не часто выходит за рамки романтической патетики. «Археологический блюз» самарского барда Виталия Поваляева – редкое исключение – воспевает умиротворяющий быт экспедиции, почти медитативное царство покоя, но за ним вновь следует либо сопричастность легендарному прошлому высоких цивилизаций, либо прошлому недавнему (советскому), но тоже безвозвратно ушедшему. Археологи всей России (и самарцы, в частности) любят петь об орле VI древнеримского легиона и элегию астраханского рокера Дмитрия Васильева «Это мы» о минувшем поколении неистовых гуманитариев.
Такова победа романтизма, но победа, в сущности, пиррова: когда победный венок заменяет отшельническое самолюбование осколками невозвратно минувшего. Отсюда же изыски профессионального юмора: «Посуда разбивается к счастью, но… только для археологов».
2.
Подлинный материализм обнаруживает себя в опровергающих концептуализацию совпадениях. В Санкт-Петербурге живёт философ и киновед Павел Кузнецов, автор некогда известного в диссидентских (а теперь просто в узких) кругах романа «Археолог». В Самаре живёт археолог Павел Кузнецов (любящий пофилософствовать), чьи юношеские мечты о космосе обратились в современные странствия по Поволжским степям в поисках погребённых в их земле сокровищ.
Были ли философ и археолог близко знакомы? Нет, никогда.
У протагониста в романе есть опора – Ольга, «щедрая, всепонимающая, добрая… и оттого ускользающая», в которой прочитываются черты спутницы сперва научных исканий, а потом и бизнес-проектов самарского археолога – Ольги Пастуховой.
Другой представитель современного поколения самарских археологов – успешный начальник археологического отдела самарской «НИПИ Нефти» Константин Андреев обнаружит в романе зеркального («с всколоченной гривой и опьянённого идеями»), точнее, диалектически обращённого и оттого более точного и более зловещего двойника – неуспешного и неистового крамольника-«нетовца».
Мистика? Нет: распространённость ситуации, где имена не так уж важны.
В диалектических хитросплетениях романа академическая археология поворачивается к читателю философской стороной, высвечивая не столько поиск, сколько условия возможности истины.
«Когда решался вопрос, оставаться ли мне в древности или выбрать что-нибудь посовременнее, настоятельно советовали забраться как можно глубже: “Поймите, это будет единственное место в вашей жизни, где вы сможете чувствовать себя свободным... Больше свободы у вас нигде не будет – чем дальше от конца к началу, тем Клио милосерднее, тем легче дышать...“»
Павел Кузнецов «Археолог»
Полевую романтику археологов питает не только очарование природы: оно скрывает бегство от утвердившейся с советских времен догматики целостности. От объективного и бесконечного времени - обратно к конечным вещам. В этом отношении пространство археологического поля повторяет топологию диссидентских кухонь 70-х, где мелочи и осколки (а в руках археолога – артефакты) расцветали аффирмативными цветами.
Но и в постдиссидентскую пору работники археологических групп остались последним пришествием поколения дворников и сторожей, «коммунистов в очках, бизнесменов в кожанках и томно глядящих невест» (Дмитрий Васильев «Это мы»). Плутая от вавилонянина Набонида до сессии, самарские археологи встречают на своём пути ещё одного человека и персонажа – Венедикта Ерофеева, чьи алкогольные экзерсисы и визионерские путешествия в электричках манят привилегией не замечать неотвратимую действительность, заменив её множественностью отдельных вещей. Потрёпанные томики поэмы «Москва-Петушки» до сих пор можно встретить у старшего поколения археологического сообщества в Самаре.
Не трудно догадаться, что оправдание конечности, которое на уровне научного дискурса выступает осуждением эмпирических обобщений, на практике грозит агностицизмом. Алексей Богачёв вспоминал, как ему довелось присутствовать на утомительном докладе об архитектуре Волжской Булгарии. Крайне долгое перечисление параметров (длина, ширина, высота) ископаемых построек завершилось фразой «…ширина – 2,64 метра». После небольшой паузы кто-то удивленно спросил: «А выводы?» «А выводы делайте сами!» – парировал докладчик.
Однако усталость от выводов тоже вторит тяге к чистой приземлённости, желанию жить в чистом «бывании» (поведает литературный Павел Кузнецов), не направленном в конкретную сторону. Смутное, но захватывающее чувство, нередко заставляющее (особенно после возвращения из очередной экспедиции) выискивать собственного Веничку в окрестностях самарского железнодорожного вокзала.
Говорят, его зеркальная архитектура, растворяющая массу и улавливающая отдельные блики города, как ничто другое подчёркивает призрачную ирреальность центра Самары, где Веничка мог бы стать одним из ловцов сновидений.
«Зеркальный» железнодорожный вокзал в Самаре. Фото из открытых источников.
3.
Как же соотносится стремление к сопричастности образам прошлого с бегством от его четких атрибуций?
Философия французского шизоанализа подарила постмодерну революционную фигуру номада, вечного кочевника, пересекающего любые границы линиями ускользания. Фигура идеальная, хотя основатель шизоанализа Жиль Делез охотно обращался к примерам из истории кочевых народов (а советский читатель наверняка вспомнит о демократизме варварства, описанного Фридрихом Энгельсом в «Происхождении семьи, частной собственности и государства»). Спрос рождает предложение: савроматы и мадьяры, сарматы и гунны – номады, представленные в самарских степях.
При этом пространство степей, которое известный психиатр позапрошлого столетия назвал главным источником национальной болезни – русской меланхолии, задаёт определённые координаты мышления его обитателям и исследователям.
Меланхолия – карамазовское искушение, принимающее и одновременно отрицающее очевидность откровения в его застывших формах: степи дарят утешающее обещание встречи с забытым. «Далёким грекам недоступна степная скифская тоска», – сказал бы Богачёв-поэт. Механизм меланхолии кроется не только в мучительных реминисценциях, но и в попытке прикоснуться к материи за гранью забытого. Степная меланхолия – близкая, но обычно несбыточная страсть о возвращении забытого, которым правит уже не резонёрствующий дьявол Достоевского, а молчаливо-притягательный Пан Гамсуна.
Вместе с тем свободное от концептуального рифления пространство как ничто другое способствует сохранению памяти. В кулуарах самарской археологии этот простор дарит почти фотографическая точность застывших образов. Малиновый пиджак Александра Выборнова, коричневый портфель с полевым инструментарием Павла Кузнецова (археолога), униформа нефтяной компании Константина Андреева, то длинные, то короткие, но всегда огненные локоны Ольги Пастуховой. Образы, за которыми долгие и сложные истории самарских судеб.
А над этим реет имя лошадки (Мишка), когда-то возившей первую в самарской истории археологическую группу Веры Гольмтсен и без упоминания которой теперь не начинается здесь ни одна ежегодная археологическая конференция (так же, как без имени коня Александра Македонского вряд ли проходит хоть один российский День археолога).
Полевые приключения археологов манят и ещё одной надеждой: если музей подчас оказывается местом вытеснения истории в прокрустовы рамки фондов и описей, то поля влекут её обретением. Пока лабораторный анализ опутывает очередной артефакт предикатами, разрастающимися вокруг него колючками живой изгороди абстрактной мысли, поле предлагает прикосновение к живому прошлому – тому самому утраченному и забытому.
Наследие номадов прорывает границы, оставляя за собой редкие сокровища. В этой точке сила образности и страсть к обретению прошлого соединяются: идеальные номады сливаются с реальными – от гуннов и мадьяр к Золотой Орде и далее – казачеству, эпохой которого обычно завершается исследовательское пространство самарской археологии.
Однако прародителями степных номадов всё же были амазонки.
4.
В своём экзистенциальном путешествии из Москвы в Петушки Веничка сеет перед читателем логосы, но только ловцам снов ведомо, что логосы – это не непросто слова, а глаголы: движения и действия.
Передо мной картина поволжского художника Александра Сулимова «Сон амазонки». Декоративно лубочная манера мастера оборачивается избыточностью образа, но не в его символических прочтениях, а в движениях, вырывающихся из мнимого покоя. В изгибах сомкнутых губ и век спящей девушки, в угловатых контурах её фигуры и длинных пальцах рук и ног, в словно бы разорванном вздохом одеянии – рождается не умиротворяющее обещание покоя, а продолжение броуновского движения. Движения, которое не завершается за границей сна и продолжает флиртующую игру огненно-рыжих локонов и изумрудной зелени зажатых в руках фруктов, которые сопровождает чувственный ритм дыхания в нежных и едва намеченных складках груди и живота.
Нет лучшей иллюстрации имманентного движения, первоисточника археологической страсти в её оправдании уникальности, которое возвращается всякий раз в момент соприкосновения с обнаруженным артефактом. И в дальнейшем сопутствует на том отрезке, который отделяет полевую находку от музейной описи. Рождённые для танца, но обретающие себя в сражениях мифологические красавицы, возлюбленные Тесея и Ахиллеса, улыбаются археологам всякий раз, когда последние сомневаются в присвоении артефакту штамповых качеств очередной классификации, когда боятся превратить живой логос в мёртвый предикат, дело в слово.
Репродукция картины Александра Сулимова «Сон амазонки».
Страсть к обновлению, как писал один из последних на сегодняшний день диалектиков Ален Бадью, принадлежит женской части двоицы полов. Потому женственность часто становится материалом для многочисленных атрибуций, которыми никогда до конца не исчерпывается.
Вокруг этой метафоры вращаются многие научные изыскания последних десятилетий самарской археологии.
Это отказ от жёстких периодизаций прошлого в пользу приоритета хронологии отдельных находок (популярная шутка Александра Выборнова: «Не может быть никакого «развитого неолита»! Был же у нас «развитой социализм», и чем кончилось?!»).
Это сомнение в манящей завершённости модных палеогенетических концепций, на поверку оказывающихся лишь гипотезами. Если будете в Самаре, обязательно загляните в Музей археологии Поволжья (по адресу: ул. Ленинская, 123, совсем рядом с призрачным вокзалом), и в кабинете директора Павла Кузнецова на первом этаже вас ждёт множество увлекательных историй о баталиях с зарубежными исследователями на поле генетического анализа археологических находок. И шире: о борьбе с давящей целостностью модных теорий, не всегда учитывающих полевой материал.
Хазарские ловцы снов Павича олицетворяют коллективное альтер эго творческой интеллигенции в её погоне за невыраженными идеями и образами. Так и самарские читатели Павича ищут в археологии силу движения, чтобы сбежать от целостности объективного времени и прикоснуться к артефакту через туман забытого. Всё дальше и дальше – в радиоуглеродный анализ, в палеогенетику и, наконец, с лёгкой руки постмодерна, в психологию самого исследователя.
Здесь амазонки, чьё название содержит частицу отрицания, знаменуют отрицание унифицирующего качества («длина, ширина, высота»), позволяя увидеть единичную вещь во всём его многообразии, ускользающем и от подминающей целостности, и от кантианской непознаваемости.
Не удивительно, что они так нужны. Свободолюбивая Меланиппа, быстроногая Аэлла, верная Антиопа и самая прекрасная из всех – Пенфесилея… Где вы?
Наверное, в пространстве сна – вместе с хазарской принцессой Атех и девушкой, к которой безнадёжно мчится в электричке Веничка. В улыбке украдкой и каштановом локоне, в томящем сердце, но ещё не нашедшем выражение чувстве или, наоборот, в отточенном экзистенциальном этюде, который в одном из своих визуальных стихотворений представил известный самарский поэт Александр Уланов. Где каждое из предложений и сочетаний слов, каждая деталь внутри поэтической картины обладает своей свободой:
Волосы для заката, живая глина, калиновая тревога. Красный дым вокруг плеч, твёрдые белые лепестки вокруг бёдер, рыжие лепестки вокруг головы. Бабочки и тени листьев переселяются на грудь и спину. На качелях вокруг полёта – где не страх, а пространство… Земля тянет к себе – но что взрослее улыбки? что быстрее смеха? что растрёпаннее волос?
Александр Уланов. Из сборника «Способы видеть»
Читайте далее в четвёртом номере журнала «Тайные тропы».
Comentarios