Жизнь окончательно превратилась в гипертекст, состоящий из одних гиперссылок
Серой цаплей туман хлопнул крыльями, как встряхивает бельё хорошая хозяйка – резко, решительно, даже зло – от этого движения влага накрыла аэропорт Тегель, выстроенный ещё в предвоенное время на болотах.
У терминала в ногах у толпы, силясь подняться, лежал бронзовый сбитый лётчик, изображавший не китайца Джао Да, но Икара с консервами пилотских очков и в шлеме, со страдальческой гримасой – посреди мусора и недокуренных в спешке сигарет.
Я о нём знаю всё. Студентами мы увлекались катаевским мовизмом: Деня Боровиков, Веня Вингурт и я. От Катаева – полшага до Олеши, Ключика («Алмазный мой венец»). Мы и сами походили на персонажей, списанных у «Серапионовых братьев» («Здравствуй, брат! Писать очень трудно»). Веня из каких-то ему одному понятных соображений здоровался со мной так: «Мистер Санбергер, моё почтение!» Заведя руки за спину, он отпускал дурашливый поклон, делаясь ниже ростом и наклонив голову к правому плечу. Имитировал чуткость и подобострастие, отчего сразу становился похожим на хитрющую птицу марабу, особенно клювом. Блестяще начитанный и артистичный, Деня подбирал в нужное время нужную цитату, разыгрывая сценку к восторгу влюбленной – до полуобморока – публики: «Она прошумела мимо меня, как ветка, полная цветов и листьев».
Роман «Зависть» считался эталонным с первой фразы: «Он поёт по утрам в клозете». Почему поёт не как все, в душе – разъяснялось почти на трёхстах страницах.
«Сквозное, трепещущее, как надкрылья насекомого, имя Лилиенталя с детских лет звучит для меня чудесно… Летательное, точно растянутое на лёгкие бамбуковые планки, имя это связано в моей памяти с началом авиации. Порхающий человек Отто Лилиенталь убился. Летательные машины перестали быть похожими на птиц». Большая цитата из «Зависти», напомнил себе.
Аэропорт Тегель носит имя Лилиенталя. Большинству оно не говорит ничего. Из ивовых веток (не бамбука!) и полотна выходят ненадёжные конструкции, а вызов небесам вне эпоса – неудачные попытки богоборчества.
Бронзового лётчика в следующий мой прилёт уже занесли под крышу, огородив никелированной конструкцией возле буфета. Появились новые коннотации и неуправляемый подтекст. Возле авиатора стали расставлять пивные бутылки. Крах романтики, каждодневная трагедия – пока Тегель и вовсе не закрыли.
Новый аэропорт, получивший название «Бранденбург Берлин», строили 30 лет, объявляли о новых сроках сдачи объекта 11 раз. Хороший вопрос: куда делась немецкая педантичность? Что вообще сталось с немцами – точнее, с нашими представлениями о них?
Когда в очередной раз выяснилось, что аэропорт сдать нельзя из-за неработающей системы пожаротушения, авантюрист-директор предложил расставить 800 человек по всему периметру терминала с мобильными телефонами. Наблюдатели, предполагалось, сообщат о возгорании, попутно обеспечивая эвакуацию пассажиров. Терпение властей лопнуло, инициативного болвана уволили. Аэропорт так и не открыли – выявлено десятки тысяч (!) нарушений норм и правил. Дождались пандемии. И пока авиакомпании летают мало, устраняют недоделки.
Берлин приобрёл китайскую уличную еду и кебабные. Дёнер (или донер) придумали берлинцы. Неподалёку от мечети на Новослободской увидел вывеску: «Настоящий берлинский донер-кебаб». Неужели, возвращая себе звание мировой столицы, Берлин так многое растерял?
◆ ◆ ◆
Тегель, похожий на морской паром, был хорош тем, что до него было легко добраться. Автобусы подъезжали к самому терминалу.
Здесь же впервые обратил внимание на национальные особенности столпотворения. Объявили регистрацию, сформировалась очередь: «Столкновение цивилизаций» Хантингтона на бытовом уровне.
Рядом стояли шведы. Стояли свободно, расслабленно, шла регистрация на их вылет.
На Москву стояли плотно. Дыша в спину. Подталкивая друг друга. До начала посадки было ещё около часа. Я безуспешно пытался отстоять за собой хоть небольшой кусочек пространства, но был вынужден регулярно подпихивать ногой сумку. Очередь сплющивалась, как в тисках. Думал: «Насколько въелась в кровь советская ещё привычка давиться в очередях!»
Турки в берлинских супермаркетах давятся не хуже россиян. И китайцы – при всей их наследной трепетности к личному пространству. Разделение по демаркационной линии на южный и северный типы в глобальном мире работает далеко не всегда.
Иногда рудиментарное, хоть и заполированное цивилизацией, себя проявляет вполне. При исполнении гимна так не вскакивают, как пассажиры всех без исключения национальностей катапультируются из кресел, едва шасси касается бетона при посадке. Несмотря на увещевания разноязычных стюардов и стюардесс, они хлопают ящиками, пихаются имуществом и, толпясь в проходе, потеют в своих пальто и куртках. Чужеродность среды самолёта, некоторые усилия при преодолении дискомфорта – и срабатывает первобытная реакция: бежать. Вот если бы каждому индивидуальные крылья.
Понаблюдать за расстоянием – увлекательное занятие. Измерить его можно линейкой, рулеткой или мыслью, размотанной из клубка, ставшей прямой – как шнурок. Измерить глубину легко леской с грузилом.
В самом самолёте социальное, по Зиммелю, пространство неплохо регулируется. Находясь в одном объёме (в чреве самолёта), люди отделены значительной дистанцией (не путать с физической, или геометрической по Питириму Сорокину, дистанцией, которую теперь, в пандемию, стали ошибочно называть «социальной»).
Бизнес-класс – сиденья удобнее, питание качественнее и крепкий алкоголь. Этот класс летит отдельно, за шторкой; хорошо, хоть в ту же сторону (смайл). И маски кислородные снизу, входит и выходит он первым. Привилегии. Неэкономическая парадигма, статусная роль, престижность, – всё, как сказал Бодрийяр.
Когда конструкторы некоторое время назад уменьшили расстояния между креслами в салоне эконом-класса, психологи зафиксировали резко возросший уровень дискомфорта. Причем, независимо от образования пассажира, исповедуемой религии и национальной принадлежности. Личное пространство теперь попирается экономией, неизбежной оптимизацией, затеянной авиаперевозчиками и авиаконструкторами. Усиливая ощущаемое расслоение, хотя формальность пребывания «в одной лодке» сохранена согласно купленным билетам.
Измерены с рулеткой все национальные и гендерные особенности функционирования интимных, личных, социальных, публичных зон. Но популярная в начале 90-х концепция «языка тела» с 46-сантиметровым расстоянием при рукопожатии, я уверен, нынче попирается консумацией. Её инструмент – оттренированный, надрессированный продавец, который видит неохваченного покупателя с дистанции аж в восемь метров. Ему требуется 20-22 секунды, чтобы вплотную прилипнуть к ни в чём не повинному покупателю не хуже банного листа. «Отзеркалить», произнести заученные фразы. Побыть рядом, понависать. Поулыбаться скрытой камере, за ним ведь тоже наблюдают.
Вы тоже шарахаетесь в магазинах электроники от зверюг-консультантов торгового зала? И совсем невыносимо в салонах связи, верно?
Большая блокада удовлетворения потребности – большие усилия, а там недалеко до одержимости, о которой в начале потребительского века писал Шибутани.
Вот чудесная книжная ярмарка non/fiction. И милейшая проректор одного укрупнённого государственного вуза, доктор, профессор, лауреат и проч., и проч., только что выступавшая на секции по экономической истории, приложила меня возле книжного стенда, как игрок НХЛ, – своим широким бедром прямо к бортику, который являлся неотъемлемой частью стенда. И безо всякого sorry двинула утицей дальше. Я не в обиде, книжный азарт, понимаю.
Вот чему удивился. На остров Джеймса у Мэриленда заселили оленей, создав им идеальные условия. Их оказалось слишком много, начался падеж. Зоологи сказали – надпочечники, регулирующие рост, репродукцию и защитные функции организма, не справлялись с ежесекундным стрессом. Дороговато встал хрестоматийный эксперимент, а на мышей теперь ссылаться как-то неудобно.
Теоретики урбанизации уверены – высокий уровень преступности в мегаполисах обусловлен не столько статистикой (больше жителей – больше преступлений), сколько высокой плотностью населения.
В пандемию, утверждают, европейцы между собой дистанцию растянули. У нас же, даже если рассадят через кресло, люди всё равно находят способ скучиться – у входа перед рамкой металлодетектора, в буфете или в гардеробе.
В Берлине неизбежно сравниваешь – один город с другим. Москвой можно подкреплять заявленную теорию, не кажущуюся мне ни особо тонкой, ни даже чрезмерно научно обоснованной. В толчее городских улиц покусительство на личное пространство каждодневно; оно умножает усталость. Раздражение «всех против всех», имея тысячи ненаучных обоснований, эффективно себя реализует в каждодневных практиках мегаполиса.
Человек в большом городе нуждается в одиночестве. Найдя его, начинает с ним бороться. Парадокса в сказанном не вижу.
Вот они, проксемики Эдварда Холла. Человек обматывается, как простыней в бане, пространством. Кто-то ограничивается стеклянным стаканом-плафоном. Некоторые создают бетонный саркофаг, не хуже чернобыльского, и таких людей в управлении (государственном, корпоративном) немало.
Фернан Бродель, теоретик повседневности, был чувствителен к деталям, находя в них перекличку времён, ибо они быстро утекают, становятся непонятны, чужды, странны. Хайдеггер раскрывал повседневность через обыденность, а Макс Вебер повседневность сопровождал определением «выхолощенная», считая деградацией высокой культуры эту «обывательщину». Или то самое «филистерское убожество», от которого, по словам классика марксизма, германский дух бежал в немецкую классическую философию.
Не хочу знать, куда они все подевались, как мимикрировали – филистеры, бюргеры, мещане, фланёры. Мне просто нравится наблюдать за обыденными практиками городов.
Однако специальный городской тип наблюдателя все-таки сохранился. Как-то в Барселоне возле ратуши обнаружил лысого дядьку, упёршегося задницей в трость – как в подпорку. Пиджак перекинут через руку. Вокруг него ряды с энтузиазмом брачующихся пар в каталонских народных костюмах. Мы переглянулись, он горько усмехнулся уголками губ, я тоже постарался сдержать скепсис...
Обратил внимание: ещё год-два назад в спортклубе люди вешали полотенце на свободный крючок, чётко отмеряя срединное расстояние. Теперь – вплотную, рядом. Так в армии мы шинели вешали, чтобы воротники с петличками и эмблемами на них образовывали стройную линию. В аудитории, ища свободное место, теперь свободно подсаживаются к незнакомому человеку, даже если можно сесть отдельно.
Что интересно, государство так себя вело всегда. Когда ему вздумается, оно с лёгкостью преодолевает любую дистанцию – личную, социальную. Даже интимную. Раз – и вот уже оно дышит тебе в затылок, подталкивает плечом, и, если захочет, – примет вальяжную позу и обопрётся на тебя. А потом вдруг карманы обхлопает. Но если в кои-то веки тебе что-то от него потребуется – тут перспектива обратная, как в перевёрнутом бинокле. Огромного размера дистанция, она резко увеличивается, световые годы на преодоление. С полной мобилизацией всяческих энергий.
Одно и то же расстояние может оказаться совершенно не равным себе.
В сущности, не удивительно.
◆ ◆ ◆
Шли адвенты. В Берлине снова сыро и зябко, туман клочками висел на платанах, и, напитавшись холодным воздухом, стекал вниз, как на стилизованных светодиодных каплях.
Наташа хватала меня за рукав и радостно тащила от витрины к витрине: самодвижущиеся экипажи, поезда, мельницы, медведи, золушки, щелкунчики и ангелы. Мы заныривали выпить глинтвейна («хотвайн») в полупустые бары. Когда холод начинал залезать ледяной лапой за шиворот, я, не стесняясь, доставал фляжку и булькал армянским коньяком.
Берлин, случается, плохо действует на имеющих ашкеназские корни. Здесь постоянно спотыкаешься о камни преткновения (латунные плитки: жил, депортирован, убит). Находясь рядом с «не обременёнными» (нацистским прошлым, имеется в виду, распространённый термин), отдающими дань прусской традиции послеобеденного кофе или потребляющими «берлинер киндл» (лагер со вкусом хлеба, вытащенного из печи), прямо посреди пряничности города неожиданно ловишь себя на том, что всё ещё пытаешься определить пределы немецкой сентиментальности.
Серые кубы бетонного лабиринта – самое непривычное из увиденного; тема Холокоста обычно лишена метафоричности. Сдержанный памятный знак, редко с фамилиями. Трагедию документируют – минская «Яма» на Мельникайте, ростовская «Змиевская балка», киевский «Бабий Яр».
Постсоветское пространство не терпит аллегорий, ему нужна простота и конкретика. Минимум рефлексии.
Возле дворца принца Генриха, главного здания университета Гумбольдта, большой книжный развал. Непривычно много левацкой литературы. Доминирует фундаментальный Троцкий, в кратком однотомном изложении представлен председатель Мао с фотографией, а ещё повсюду Жижек – разный, много. А дальше – ещё развал, и ещё, как будто кто-то задумал до Рождества избавить полки от непомерного груза, ну и заработать заодно – совсем немного, так, сущие пустяки, пару центов.
Натыкаюсь на советские издания. Вероятно, кто-то раздраконил книжные склады в Восточном Берлине – под шумок и из жадности. А теперь книги, не имеющие шанса быть проданными, выложены стопками. Или дома дружбы, одним из которых командовал Путин, раздали свои библиотеки. Или дети выехавших из Союза в конце 80-х разгребли-расчистили хлам, оставшийся после стариков.
Бросилась в глаза фединская книга «Города и годы» с пыльно-песочным фактурным переплётом – кажется, лучшая из написанного им. Роман, повинуясь внутреннему магнетизму, вернулся в Германию, повторяя путь героя и автора. А худшее из фединского – памятник ему на саратовской набережной, где он сидит, обрюзгший, закинув ногу на ногу, по-бабьи узко сжав бёдра, держа левую руку на колене, будто сжимает невидимую рюмку. Стык шлифованных камней сзади образовал хвост, и со спины писатель напоминает грузного и нахохленного старого бабуина на ветке.
◆ ◆ ◆
С большим трудом проговариваю немецкие слова. Сами попробуйте, смеяться будете потом. Булочку попросите у продавца: «зеецунге мит киршкремефюллинг пфлаументштройзель шнеке». Обычно выдвигаю вперёд жену, она может вполне прилично объясниться.
Книжные магазины и кафе захватили пространство под мостом (акведуком) для S-Bahn (быстрые наземные городские электрички). Кольцо лавочек вокруг старого клёна, раскидавшего огромные, как деревенские лопухи, листья. Много картинных галерей с белым торжественно-холодным светом, они минималистичны, прозрачны насквозь, как аквариум, в котором плавают яркие рыбки. Можно любоваться не заходя.
Офисы тоже прозрачны – почти все. Коммуникация: мы открыты, нам нечего скрывать. Джазовый бар на месте старого кабаре. Небольшая комнатка для владельца и бухгалтера, кругом фотографии – на стенах и на застывшей картинке включённого компьютера. Все с размашистыми автографами. Подписей нет, они излишни.
На Бляйбтройштрассе магазин для очкариков. Газеты всего мира, скомканные и получившие форму кочана капусты, изображают головы. Человеческий ум имеет предел: рано или поздно он упирается в непреодолимые преграды – моральные, психологические, нравственные, какие угодно. И лишь одна глупость безгранична, горизонта не видно. Наши головы – сплошные газетные тексты. Газеты мы и пересказываем друг другу. Увы, не книги. Обнаружилась «Новая газета», что-то про решение Вельского суда Архангельской области (место отсидки Платона Лебедева). Скорее всего, газета за 2012 год, тогда адвокаты добивались снижения срока до уже фактически отбытого. Освободили его через два года.
В магазине сети «Абитаре» обнаружил святотатство – придверные коврики, называются «Хаймат», в переводе «родина». Немцы на всякий случай все свои существительные пишут с большой буквы. «Родину» в том числе. Уважают всё сущее. Однако ценят и провокативное, дерзкое, выбивающееся из общего ряда, непафосное. И потому чуть-чуть глумливое.
Вытираешь ноги о родину, получается. У нас за такое сразу бы прибили.
Твой дом родина и есть, впрочем. Не Россию ботинком нога попирает. Хороший адвокат, если попадётся знающий эксперт-лингвист, получит некоторый шанс отбить вас от «двушечки». Но защититься от прокремлёвских активистов ничто не поможет.
В Шарлоттенбурге русские и турецкие магазины вперемешку. И каждая первая лавочка торгует советскими «зенитами» и командирскими часами. Был у меня когда-то «Зенит TTL», и часы командирские тоже были. Ностальгия, однако, здесь не продаётся никак.
В двух шагах от синагоги, возле которой дежурит полицейский автомобиль, магазин сувениров. На витрине куклы – толстые тётки в ангельском обличии. Не сильфиды, воспарившие и порхающие легкомысленно. А вполне себе бомбовозы, которые натужно облетают город. Земные женщины, легко могут подбить глаз – добро должно быть с кулаками.
Одна такая маленькая ангелица висит теперь у меня над плитой, зажмурилась от запаха кофе из турки и улыбается.
На Савиньи-плац расположен бар под названием «Цайтлос» – «Исключающий время». Незабвенный Довлатов тайное свойство времени исчезать изложил максимально откровенно: «Выпил с утра – весь день свободен». Неоднократно проверял – работает.
В парке Тиргартен выпустили лису. Лиса недоумённо смотрела на толпу, её сопровождавшую. Кажется, даже покачала головой, не одобряя излишней ажитации. Я смотрел на неё, а две камеры смотрели на меня, и я попал в вечерние новости.
Вопрос в том, как себе представлять немецкое. Утром проснулся от дикого шума какой-то коммунальной машины – в половину пятого она подметала асфальт под окнами. Гул невозможный, на пределе разбега, она вот-вот оторвётся от тротуара и взлетит, стёкла дребезжат. Потом забухали мусорные баки. Берлинцы, если у них не свободная профессия, традиционно рано ложатся спать и очень рано встают. В четыре-пять часов дня заканчивают работу. Экономика здесь зависит от внутреннего спроса, иначе сказать, от торговых денег – люди имеют много свободного времени и потому много покупают.
Comments