Ночник

Я ваш полный тёзка. Сто лет назад я умер, перед этим завещав свои записки человеку, который родится в двадцать первом веке и будет носить мои фамилию-имя-отчество. Не хочу представлять, что вы сейчас испытываете, да это и невозможно, поскольку сто лет, разделившие нас, надеюсь, как-то приятно видоизменили человека. Хотя опыт говорит обратное: человек хранит многовековую верность своим порокам. Но я позволяю себе надеяться…

Чего хочу от вас? Прочтите мои записки. Говорят, дневники люди пишут в расчёте на то, что их кто-то прочтёт. Я не думаю, что это всегда так. Но в моём случае это именно так. Моё тайное желание предстать перед кем-то неведомым во всей непроглядности моей души. Но не перед кем-то из ныне живущих. И уж точно не перед Ней, потерявшей мои письма при пошлейшем квартирном переезде.

Я пишу как мизантроп. Потому что я и есть мизантроп. Но мизантроп временный. Я презираю только живущих в моё время. Почему же такое особое неуважение к населению конца второго тысячелетия? Потому что до двадцатого века с человека нельзя было всерьёз спрашивать: он был отрезан от всего мира и не мог как следует воспользоваться всеобщим жизненным опытом. Средств массовой информации практически не было. Книги тоже были не слишком распространённым явлением, тем более переводные. Скажем, Шекспир предупредил человечество в шестнадцатом веке о страшных последствиях страстей, а оно (человечество) в целом осмыслить его предупреждение шансов не имело. Пока его перевели на разные языки, пока ставить в театрах начали повсеместно, пока в школах стали изучать — века и прошли.

...до двадцатого века с человека нельзя было всерьёз спрашивать: он был отрезан от всего мира и не мог как следует воспользоваться всеобщим жизненным опытом. Средств массовой информации практически не было. Книги тоже были не слишком распространённым явлением, тем более переводные.

Или произошла, к примеру, Французская революция — мрак и ужас — но человечество в целом информацию о ней получило запоздалую и искажённую. Пока правду узнали, уже вся вонь выветрилась. Именно поэтому стали возможны другие кошмарные перевороты. Но вот мы уже целый век читаем, всеобщую грамотность освоили. Компьютер. Газеты. Телевидение. Радио. Миллиарды книг. Мы теперь завалены знаниями о себе. Мы уже почти всё о себе понимаем. Но истреблять, пытать, унижать друг друга не перестали. Пережив конец света в виде фашизма всех мастей, мы так и остались по уши в кровавом дерьме. Ни одного десятилетия без войн. Верующие с неверными неистово рвут друг другу глотки. Нация, утверждая собственное достоинство, стремится истребить другую нацию. Убийство оплачивается дороже, чем гениальные произведения. Мы не потребители, мы — истребители, и несмотря на все адовы ужасы двадцатого столетия, таковыми и остаёмся. К прежним людям какие могут быть претензии — они слишком мало знали. Но нам, людям конца второго тысячелетия, нет прощения. Может быть вы, люди третьего тысячелетия… «Верую, ибо абсурдно».

Здесь я замер и несколько часов обдумывал, чем закончить ночь. Я пишу только в тёмное время суток. Поэтому сей документ я назвал не «Дневник», а «Ночник». Днём часть написанного я истребляю.

2

После полуночи

Не завидую тебе, тёзка, в этом не слишком увлекательном чтении. Но разве только у талантливых есть право говорить с потомками? Да, я недоодарён. И никогда не искал себе места под солнцем, я был согласен и на место в тени. Видишь, и с юмором у меня неважно. Ничего, что я на ты? Похоже, я к тебе подлизываюсь. Хочу внимания, ибо никогда и никто не был ко мне внимателен при жизни так, как я того хотел. Я говорю не о том внимании, которое заложено в нищенских рефлексах, укомплектованных вместе с телом. Мама, папа ли, жена ли заботились обо мне по половой указке, науськанные природой на понятие «сын» или «муж. Искреннего интереса к моей настоящей — подспудной — жизни у них не было. От меня требовалось быть сильным и приветливым, и я выполнял эти их нечеловеческие требования. А моё хмурое сердце, мои галактические мысли были им не нужны. Представь себе, у меня в молодости была тайная мечта попасть под следствие (как-нибудь ошибкой, поскольку человек я, в целом, положительный), чтобы умный следователь подробно разбирался в моих соображениях и мотивах поступков. И тогда он бы понял, что я провозвестник Эпохи Настоящих Чувств. Что я скромный её посланник. Что явился я для завязи новой любви. Но своего «следователя» я так в жизни и не получил, поэтому решил изложить конспект своих соображений будущему тёзке.

Стало быть, о любви. С детства я жаждал любить ближнего. На земле множество государств, населённых в целом пятью миллиардами людей, но моё сознание отказывается это понимать. Только то, что я вижу, для меня реально. Остальное — мистификация. В общем, дальнего ближнего я любить не собирался. Но приготовлялся полюбить «окрестного»: то есть буквально ближнего. Что такое чувство любви человека к человеку? Здесь ты, наверно, усмехнулся. Мол, неужели эта давно стёртая с земли плесень начнёт преподносить плешивые истины? И начну. Я ведь вообще не уверен, что слово моё куда-нибудь дойдёт. А вдруг земля уже разбилась вдребезги, или мой полный тёзка оказался дебилом от рождения. Именно поэтому никаких ограничений.

Итак, любовь

— это неодолимая страсть к постижению чужой сущности;

— это энергия, хлещущая из твоей жизни в другую;

— это алчное вдохновение в строительстве общности со сторонним человеком;

— это преображение прежних двух душ в одну душу-феникс.

Есть ли хотя бы один шанс испытать такое дважды? Конечно, нет. Поэтому когда речь идёт о любви к ближнему, именно о любви, а не о доброжелательстве, сердечной расположенности или радушии, я убеждён, что имеется в виду ОДИН ближний. А кто вообще решил, что «возлюби ближнего своего» надо воспринимать как призыв к возлюблению масс? Я трактую иначе. Не ближних, а ближнЕГО, то есть одного, но истинно возлюби. Следует оговориться. В данном случае я не имею в виду все виды любви. Предмет моего исследования — любовь Его и Её. Необходимо выяснить, меняет ли истинное чувство, всепоглощающее, светоносное, меняет ли такая любовь в мире что-то, кроме самих любящих.

Читайте далее в первом номере альманаха «Тайные тропы»

В оформлении данного материала использована картина Ильи Овсянникова «Снег».