Буркин Буерак

Последняя электричка, ночной холодок, Венера над кромкой леса. Сошедшие с поезда люди торопливо (одиннадцатый час, а идти сколько) спускаются с насыпи. Встаёт молодой месяц, кричат совы – одна по эту сторону оврага, одна за деревней. Идут вначале все вместе, на спуске начинают растягиваться. Слышен негромкий смех, обрывки разговоров. Смех негромок, слова уместны – словно это совсем другие, лучше дневных люди, словно друзья, близкие.

«Каждый раз, когда приезжаем сюда, когда слышу шелест листвы, крики сов, мне чудится, что сейчас окажемся в сказке. Что будут волшебники, страшные тайны, искушения, злая фея в своём замке, спрятанное сокровище, что можно в чаще встретить единорога… Каждый раз я жду чего-то необычайного, невиданного. Хотя умом понимаю, что ничего необычайного нас не ждёт, что там, внизу – знакомая стоянка, костёр, друзья, и надо готовить поздний ужин (ненавижу поздний ужин), выпивка (так себе вино из кружек, что в нём хорошего?), знакомые песни… Чего же я жду? На что надеюсь? Но ведь надеюсь, каждый раз надеюсь, что в этих кустах, на полянах, удобренных кабанами, мне откроется что-то самое важное. Главное, что надо знать о жизни. Что смерти нет, и зла нет (главное – во мне нет), что все меня понимают, и я всех люблю и понимаю. Что будет ребёнок (обязательно будет!), и не один (никогда не понимала, как это – всего один ребёнок), и мы будем ездить с ними (девочка? мальчик?) в новые места (не навсегда же мы привязаны, не всегда же видеть только Буркин Буерак»).

«Вот она, развилка. Если сейчас свернуть направо, миновать кусты и густой подлесок, поляны, истоптанные кабанами, выйдешь на крутой склон – и по нему, наискосок, короткий путь к ручью, к стоянке. А там – костёр, друзья, и полная стопка, и разговоры под эту стопку и между стопками, и песни – замечательно! Да, так короче, так ближе, и хочется скорее туда, к друзьям (их лёгкие кони стоят, прислонённые к деревьям, и отблески костра играют на никеле и хроме их рам), но мы так не пойдём. Мы минуем развилку (вот, уже прошли, а жена и не заметила), мы пойдём дальше с этой тихой, кроткой толпой – ведь правда, здесь все ведут себя, словно друзья, словно близкие? – и спустимся к Тому Самому Месту. Почему-то там, у слияния ручьёв, где перекинут через поток сделанный из шпал мостик, в сиянии луны (да не луна пока что, месяц) жизнь вдруг начинает казаться прекрасной и полной смысла. Топология, что ли, у этого места такая, изгиб ручья виноват? Люди здесь повернут налево – кто в деревню, кто на дачу – а мы пойдём направо, через Ягу, мимо родника. Там, возле мостика и за ним ожидает нас иная, лучшая, полная смысла жизнь. Стройные колонны пространства поддерживают здесь мерцающий купол времени. Здесь пребывают, дожидаясь нашего зова, подлинные сущности всех вещей и явлений. Это не ручей бежит меж своих каменистых (полевой шпат, кремень, изредка кварц) берегов, это неудержимая Река Перемен струится между неизменных субстанций бытия. На её берегу, если присмотреться, можно заметить величавый Храм Дружбы, а выше, на склоне холма, под утро проступают очертания Храма Любви. Здесь нет смерти, нет зла (во мне нет; кажется, нет), здесь все друг друга понимают, здесь нет места выгоде, расчёту, проценту, доходу. Здесь… Почему застыл? Ничего я не застыл. Идём, конечно, я тоже проголодался».

Первая электричка, утренний холодок, облако росы на траве, солнце над кромкой леса. Сколько народу приехало! Слышны призывные крики («Руслан, Руслан!» – «Люда, я тут, тут!), громкий смех, обрывки разговоров. Обсуждают полив, вывоз мусора, цветение липы, вчерашнюю драку у соседей, виды на урожай. На поляне дети отбегают в сторону («Смотри, какая красная! И там, там!») и возвращаются с мокрыми ногами. И ты хочешь? Ну, беги, только смотри – у тебя ноги… Поздно, убежал. Возвращается довольный, что-то жуёт и несёт в кулачке две ягоды: одна совсем зелёная, а другая – ничего себе! – другая ядовитая, от ландыша. А что ты ешь? Что ешь – такую? Тогда выплюнь немедленно! Нет? Тогда ладно… Уже устал? Хорошо, полезай ко мне, на рюкзаке поедешь. Садись ближе к шее, мне так легче, и помчим что есть духу, сломя голову, как кони скачут. Вот так, вот так! Нравится? Не страшно? Хорошо, ещё немного пробежим. А больше не будем – видишь, мама отстала. И вообще, тут спуск крутой, бегать нельзя. Где больно? А, это, наверно, кружка сверху лежит, в зад тебе упирается; подвинься, чтобы удобно было. Нет, мама не говорит «зад», мама говорит «попа». У каждого свои слова. Смотри, как здорово! Какой простор! Да не там, куда ты смотришь? А, это бабочка. Называется адмирал. Адмирал – он кораблями командует. Нет, бабочка не командует, просто у неё крылья такого цвета, как… Не бойся, это шмель, он не укусит. Бояться надо… Ну да, комары, что поделаешь. Природа так устроена: когда созревает ягода – тогда и комары, где огонь – там и дым, где… Смотри, какие леса! Вон там, внизу, мы будем жить – и сегодня, и завтра весь день. Ну да, и Поля приедет, и Вася, только позже. Они не любят рано вставать. Будете играть…

«Вот она, развилка. Если сейчас свернуть, пробиться через кусты, через кабаньи лёжки, выйдешь на склон. И там, внизу, стоянка. Мы сегодня первые, нам занимать место, собирать дрова. Так что надо бы быстрее. Но мы так не пойдём. Как Ванечку на плечах через кусты нести? Там кругом ветки, царапать будут. Вот и муж понимает, миновал развилку, даже не оглянулся. Как приятно смотреть, когда он вот так ребёнка несёт. Конь и всадник. Ну вот, словно подслушали: взяли и поскакали. И-го-го! Ничего, я не отстану, я за вами. Вот и обрыв. Какой простор! Что-то мне здесь всегда представлялось, что-то прекрасное, замечательное. Но что? Не помню. Да, вот что, наверно: что у нас будут дети, двое, трое детей, и мы все вместе будем путешествовать».

«...На что надеюсь? Но ведь надеюсь, каждый раз надеюсь, что в этих кустах, на полянах, удобренных кабанами, мне откроется что-то самое важное. Главное, что надо знать о жизни. Что смерти нет, и зла нет (главное – во мне нет), что все меня понимают, и я всех люблю и понимаю...»

«Да, вот так, осторожно… Пригнись, чтобы тебя ветка не задела. Нет, ломать её мы не будем, она здесь живёт. Ломать вообще меньше надо. Может, тебя спустить, сам пойдёшь? Не хочешь? Ладно, езжай так. Ещё поворот, ещё… Тяжело, однако. Ваня совсем на шею лёг. А тропа растянулась, словно на Байкал собралась. Каторга пространства. И тут, как назло, слепень. Вот жопа! Тебя никто не кусает? Ну, и хорошо. Вот и пришли. Вот оно – То Самое Место. Ничуть не изменилось. Смотри, как здорово! Что? Ну, ручей этот, мостик… Трудно объяснить. Да, спускайся, беги сам, только в ручей… Да, топология всё та же, и колонны, и мерцающий храм… или купол? И если на миг остановиться, вдохнуть глубоко, и не двигаться – минуту не двигаться, или пять, на пять минут изъять себя из потока времени, тогда… Ну вот, ребёнок, кажется, залез в ручей, ноги промочил. Сейчас жена набежит, и начнётся… Да, топология всё та же, только спуск стал длинней, комаров больше, и вон машина к роднику едет, и не успеть, никак не успеть изъять себя из потока…»

«Ну, так и есть – ноги мокрые. Эх, папа, папа! Ладно, идём скорей на стоянку, там переобуемся. Ты смотри, что случилось! Большая берёза упала. Это, наверно, в марте – помнишь, ураган был? Упала как раз на то место, где мы всегда палатку ставили. И Оля с Полей тоже рядом стояли. Надо теперь новое место искать. Правда, в этом есть и положительный момент. Во-первых, теперь у нас есть удобная скамья. Если срубить ветки и немного подровнять… Что во-вторых? Во-вторых, хорошо, что она упала, когда нас здесь не было. Если бы на нас – тогда убила бы. В лесу такое бывает. Нет, если убьёт, уже не лечится. От смерти лекарства нет. Но бояться её не нужно – Господь о нас думает, Он… Да, чья-то машина. Наверно, Жуковы приехали. Всё, убежал… Ну, теперь ему скучно не будет. Будут запруду строить или шалаш. Или и то, и другое…»

«Берёза упала – и поляна стала другая. И меньше – вон она сколько места захватила – и какая-то невзрачная. Берёза придавала ей завершённость. Да, рубить, рубить, а то и костёр негде развести. Рубить, пилить. А, Жуковы приехали. Привет, привет. Ну, что, ты порубишь? А я за хворостом. Вот одна охапка, вот вторая, вот… Да, я ещё хочу, дубовых хочу принести, пойду наверх. Да, наверх, к началу оврага, к истоку ручья – но не за дубовыми ветками, а чтобы побыть одному. Где человеку побыть одному? Известно где, но как-то не радует. А здесь – сто метров прошёл, ещё полста добавил – и ты один. Никого не видно, не слышно. Вон там стоянка биологов, но их, кажется, сегодня нет. Кто там – чиж или синица? Зяблик или малиновка? Не знаю. Тут бы студенты и пригодились. Ладно, не знаю – и ладно. Если Гоша приедет, у него спрошу. Ты слушай, слушай. Господи, как хорошо! Изъять себя из потока времени, погрузиться в другой поток. Какой? Не знаю, не умею назвать. Но войти в него, задержаться – самое важное, самое нужное на свете. Важнее жены? Вани? Нет, не важнее, но наравне. Равнозначные величины. Ещё, ещё. Может, завтра ещё удастся? Нет, завтра будет купание, волейбол, ягода, снова купание, дуракаваляние… Нельзя откладывать, надеяться, что… Что это? Ну, вот, уже зовут. Пора, пора. До свидания, любовь моя».

День давно вступил в свои права, жаворонки звенят, не переставая, но за шумом мотора, за стуком камней о днище мы их почти не слышим. Ну и дорога! По такой дороге только Бабе-Яге в своей избушке хорошо скакать. Как думаешь, Фёдор, была здесь та избушка? Это не её следы остались? Ничего я не смеюсь, мне машину жалко.

Смотри, какой простор! Вон, гляди – Волгу видно. А вон там, внизу, мы будем жить. Да, жалко, что Ваня с нами не поехал. Но понимаешь, какое дело – он у нас теперь уже большой, ему… Вот, смотри – это пруд. Нравится? Здесь купаться будем. Купаться, играть…

Ого, какая крапива вылезла – прямо в человеческий рост! Но это даже хорошо – значит, тут давно никто не ходил, не ездил. Значит, наше место не заняли. Вот сейчас мы осторожно, медленно… Не бойся, ни обо что я не стукнусь, я вижу, как дорога идёт. Ага, вот и наша поляна. Никого, мы первые! Машину? Нет, машину не здесь, чуть дальше поставим. Здесь палатки будут стоять, костёр… Вот и приехали, вот и приехали! Господи, как хорошо! А, это жук, не бойся, он только выглядит страшно, а вообще он мирный…

«Как интересно за ним смотреть, за маленьким, как он тут всё осматривает, всё пробует. Ваня по-другому себя вёл – более деловито, что ли. Такие похожие, а… Нет, не бойся, жук не укусит. А от комаров мы сейчас брызгалку достанем, побрызгаем. Слушай, муж, ты видел тех людей с корзинкой? Уже собирают! Может, и мы не будем времени терять: возьмём ведерки – и по полянам, собирать. Купаться? Вот, ребёнок купаться хочет. Хорошо, тогда давай переоденемся – и купаться. А уже потом за ягодой. Ничего, обед подождёт. Гулять? Гулять обязательно будем. Но два ведра нужно собрать обязательно. И ещё нарвать тысячелистника, зверобоя, чабреца…»

«Ну вот, уже расписание готово. Всякая минута исчислена, всякому действию определено своё место. А оглядеться? Надышаться? Разве мы за земляникой сюда едем? Мы едем траву потрогать, листья. Ведь это так важно – трава, листья, синица в кустах. Или это чиж? Не знаю. И спросить некого. Жизнь и смерть. В молодости я чувствовал это острее. Тогда, помню, мне здесь мерещился какой-то замок… или башня? Не помню. И были какие-то мысли о времени, пространстве, познании… Философия, ёж её дери. Что важнее – философия или обед? Слушай, жена, давай что-нибудь соорудим на скорую руку, а то есть уже хочется, а после купания… И Фёдор хочет – правда, Фёдор? Ладно, пусть будет бутерброд. Проклятые физические потребности – держат нас, как стальным канатом. Как вырваться? Никак. Ты чего? А, писать. Нет, здесь этого нет. А надо так: мы зайдём за кусты… Вот так. Да, потребности. Что поделать?»

«Что это – капля? И на тебя тоже? Да ведь это дождь! Тучка набежала, хвостиком махнула – и как полилось… Бежим скорей, а то нас ещё и сверху искупает. Давай скорей под деревья, скорей в палатку. Муж, а тент хорошо натянут? Колья все вбиты? Вот тут провисает. Сейчас папа вернётся, только колышек… Вот, вернулся, мы его вытрем, мы его в сухое оденем… Он будет ворчать, а мы всё равно его вытрем. А как же, обо всех надо заботиться. Ведь даже Железного Дровосека нужно было маслом смазывать, а папа у нас не железный. Он только сердитый. Нет, не сердитый? Что будем делать? А давай сказку почитаем. Мы же сюда брали… Где – в машине? Я сейчас схожу. Ой, смотрите, а дождик кончился! Это только с деревьев. Смотри, смотри – радуга! Видишь? Нет, это не возле родника, это далеко. Можно сказать, нигде. Как горизонт – помнишь, я объясняла? Да, можно сказать, как папа, что оптическое явление. А можно – что знак Божьего завета. Когда Он обещал людям, что… Не ходи в траву – сейчас все ноги мокрые будут! Нет, и за земляникой нельзя – она сейчас мокрая, а мокрую нельзя собирать. Так что сегодня, наверно, уже не получится. Ну, что, муж, давай костёр разводить. Скоро электричка придёт, Оля приедет, а там и Жуковы. Они приедут, а у нас уже костёр горит, и дрова, и всё готово. Да, будете играть…»

«Как разжечь мокрое? Сейчас покажу. Берём ветку; лучше всего – дуб или клен, они твердые. Понимаешь, ветка только снаружи мокрая, а внутри она сухая. И мы берём нож и строгаем щепки. Да, собирай их, складывай в кучку. Ещё, ещё… Теперь берём зажигалку… Видишь – горит. Даже под дождём можно разжечь, надо только натянуть… Всё, убежал. Передача бесценного жизненного опыта закончилась, едва начавшись. Как всё сверкает после дождя! Как пахнет! Как ему всё это передать? Не только костёр передать, и как ставить палатку, плавать, змея запускать, машину водить – а вот это сверкание, этот запах, плеск ручья… Бес его знает. Хотя с Иваном что-то удалось. Да, кое-что удалось. Может, и с младшим получится. Может быть, его не будет восхищать Буркин, как восхищает нас – но, возможно, он откроет для себя что-то другое. Например, Байкал. Или гору Килиманджаро. Да не важно, что – важна сама способность…»

Костёр погас, лишь одинокая дубовая ветка упрямо поддерживает процесс горения. Стойкий деревянный солдатик, он подставляет пламени то один бок, то другой. Гори, гори ясно! Зачем, для кого? Он не знает, и не пытается понять. Его дело – гореть, и он будет исполнять своё назначение, пока не станет ещё одной горсткой углей, неотличимой от других. Огненный холм пышет жаром. Время от времени над ним вспыхнет яркий огненный язык, выхватит из темноты край палатки, стекло машины, посуду на столе. Холодный лунный диск озаряет вершину холма, и вот вся луна поднимается, озаряя западный склон оврага. Тень птицы отделилась от тени ствола, канула в ночь. Лес наполняется скрытной, тайной жизнью. Кто там – мышь? Или заяц? А там кто шуршит? А это что упало на тент? А, это листья. Ведь уже осень. А наверху, над оврагом, заглушая лесные звуки, слышится мерный стук колёс, скрип тормозов состава, подходящего к станции. Удивительное дело – никто из тех, кто ночевал в Буркине, не жаловался на то, что звуки близкой железки мешают спать. Почему-то здесь не мешают.

Доскрипел, долязгал – встал. И снова слышно уханье совы, шелест падающих листьев. Медленные лесные секунды плавно меняют свой цвет и звук, меняют течение жизни.

Осень, осень…

«Вот и снова мы здесь одни, без детей. Теперь и Фёдор вырос, и ему уже скучно здесь. Детское уже кончилось, а взрослые интересы ещё не сложились. Может, позже он снова захочет? Может, вспомнит то или это? Загорится, скажет: «Почему я не бываю в этом месте? Ведь там было так здорово!» Да нет, непохоже, что скажет. Ах, какие они были замечательные, когда маленькие! Как бегали, играли, спрашивали… Но глупо жалеть, глупо. Завтра с утра, если дождя не будет, надо сходить на ближний склон. Лисичкин склон. Сколько я там находила этих маленьких, жёлтеньких, забавных, которые так удобно мариновать в небольших банках. А потом – наверх, на ту сторону оврага. Там череда осиновых и берёзовых рощ, и в них можно найти не только те и эти, но встречаются даже белые. Это было бы замечательно, просто замечательно…»

«Кажется, жена уснула. Раньше, когда ночевали с детьми, сначала засыпал ребёнок, потом она. Фёдор всегда спал совершенно неслышно, беззвучно. По этой тишине и можно было догадаться, что уснул. А Иван? Уже не помню. Нет, не помню. Какая нынче луна! Может, встать, пройтись? Дойти до мостика, постоять над ручьём. Но ведь я себя знаю: если дойду до мостика, обязательно захочется пройти дальше, подняться на пригорок – ведь оттуда открывается такой вид на лес, на деревню… А там уже и до пруда недалеко. Что может быть лучше, чем постоять в лунную ночь на берегу пруда? Да, но ведь потом назад пёхать, а клешни уже заплетаются, глаза слипаются… И на обратном пути два подъёма, а сердце уже не того… Нет, не пойду. Да, сердце… В последнее время что-то совсем стало отказывать. Надо бы сходить, пройти обследование. А то ведь иногда, когда вот так прихватит (я не про сейчас, сейчас всё прекрасно), начинаешь думать: доживу ли до утра? Ты, Кто держит нити судеб, сплетает и расплетает, устраивает встречи, следит за нами, поддерживает и помогает – помоги! Помоги Ивану и Фёдору, помоги моей жене, но я больше всех нуждаюсь, я слабее (хотя я, конечно, сильнее), мне нужна помощь. Ведь в Хогвартсе все, кто просят помощи, всегда получают ее. Боже, какая чепуха в голову лезет. При чём тут это? Спать, спать…»

После полуночи с запада надвинулись тучи, закрыли луну. Тихо, украдкой закапал мелкий осенний дождь. Он потушил ещё тлевшие угли костра, постучал по палатке – хорошо ли натянута? Натянуто было как надо, и дождь пошёл сильней, равномерно посылая влагу рощам и полянам, низинам и вершинам. Лишь одного места на южном склоне он не мог коснуться, и оно осталось сухим. Там, невидимый глазу, возвышался Храм Всеобщего Времени. Ближе к утру в его глубине разгорелось неяркое сияние. Сияние было неярким, но ослепительным, жарким, но холодным, и давало тому, кто увидит, глубину постижения и полноту чувства. Оно было кратким (по человеческим меркам – лишь миг) и вскоре погасло. В ту ночь его не увидел никто.

Читайте далее в первом номере альманаха «Тайные тропы»

В оформлении данного материала использована фотография Владимира Горбачёва и Маргариты Спиричевой.