Пеан
Художник решает неразрешимую задачу – как на двумерном пространстве холста изобразить характер движения, пребывающего в каждый момент времени в хаосе становления и разрешения. Столкновение тел либо оборвётся напряжённым победным броском, либо сдачей позиций до полного ослабления с замиранием и демонстративной слабостью. Равенство сил борцов, трактуемое художником, чревато в каждый миг сдачей неожиданному победителю.
Обычно в изобразительном искусстве борьба предстаёт чередой арабесков, совершенных и легко читаемых. У Арсения Блинова совсем другой взгляд на сокрушение равновесия силачей. Он, оказывается, и показывает нам, что происходит «внутри» напряжения. В эпицентре. Это своеобычная кардиограмма взрыва, хаос, требующий невероятной точности изложения. И не зря – доминантный колорит его холстов чёрно-белый, потому что прочие пигменты оказываются утеснёнными характером динамической задачи, которую он решает на языке рассеянности и напряжений. В этом есть достоверная правда. Чёрно-белая. Словно выписанный кистью каллиграфа иероглиф, имеющий смысл и звук и совершенно не нуждающийся в «подкрашивании».
Поэтому борцы предстают перед нами будто бы в виде иероглифического письма, зримые, они обладают глубокой драматургией, то есть наделены протяжённой динамикой, но одновременно и не теряют свойств завершённого арабеска, присущего человеческому телу. Из-за этого «конфликта» протяжённого (всё время развертываемого экспрессивного рисунка) и конечного (устойчивого свечения пятен и границ) зритель словно втянут в задачу понимания художественного языка холстов. Художнику удаётся создавать всякий раз произведение, в которое приходится помимо нашего желания вглядываться, разрешать, как геометрическую задачу, чьё разрешение может придти только как «осенение», чудесное понимание.
Дифирамб
Эта серия, исполненная сияющего цвета, непосредственной прелести узнавания-припоминания, написана расплывающимися расфокусированными полноцветными пятнами, словно через искреннюю слезу, будто ты снова вошёл в «высокий» знаменитый музей, где собраны только шедевры. Лексика художника неспешная, будто он перемещается от одной классический картины к другой, сообразно любовному темпу вглядывания, когда от узнавания, восторга и трепета начинает слезить в глазах.
Что только не делали с непревзойдённой классикой в новое время – цитировали, отменяли, тиражировали, пикселизировали, подвергали аналитическим процедурам, всячески глумились, простодушно или изощрённо. Но вот вариант нового постижения классических образчиков путём мерного шествия мимо в ошеломлении и согласии созерцания нам вряд ли встречался.
Перед картинами этой серии всё время хочется прищуриться или протереть глаза. Приём, используемый живописцем, поначалу кажется утончённой манипуляцией, так как расфокусировка, блер вызывает буквально физиологическое ощущение невоплощённых слёз. Мы начинаем щуриться, но слёзы почему-то не выступают, оставляя недоумённое чувство и открывая в нашей зрительной памяти лакуну, чем-то памятным заполненную. От этого чувства буквально не отмахнуться. Это как мука позабытого среди разговора слова, которое необходимо обязательно припомнить, так как без него, единственно точного, вся речь делается бессвязной и необъяснимой.
Будто бы художник каким-то непостижимым образом, невидимо (как ни странно для живописи маслом), отчётливо изображает переживание зрителя, которое воплотить в видимый образ вообще-то невозможно. Это состояние человека, созерцающего великую живопись, именуется восторгом.
Недаром в сакральных изображениях святость некоторых персонажей обозначалась зыбкой светящейся рябью, округлым ореолом-орбитой, эманируемой ими самими. И это свечение нимбов готовило нас к волшебному преображению всего зрелища в абсолютное сияние, ещё недоступное нам, профанам. Будто предупреждало, что, невзирая на тленный посюсторонний мир, где мы незавидно пребываем, есть абсолютное всеобщее пронизывающее всё и вся сияние.
Вот и в этой серии путём расфокусировок и наложений, буквально теряя сюжеты и смыслы классических изображений, художник непостижимым образом сепарирует эссенцию невидимого, но очевидного, бывшего сутью изображения. Это таким образом он вменяет нам сияние, главенствовавшее в каждой картине, подвергнутой такой манипуляции.
Ведь, когда отступишь на шаг от изображения, непостижимым образом становится пронзительно ясно – что же он показал нам таким глубинным искренним размывом. Какое позабытое слово припомнили и мы вместе с ним.
Просодия
Художники редко решаются живописать самих себя обнажёнными, ведь это связано не только с самосозерцанием, а с опасностью не физического, а более глубокого разоблачения в прямом и переносном смысле. Ведь оказывается, что кроме тела и его внутренней жизни перед художником, пишущим себя самого, ничего больше нет. Это мир без опор, всё специально привнесённое, возвышающее или усложнющее, оказывается разоблачительно заметно. Именно поэтому это такой редкий жанр.
Но Арсений Блинов решился предстать перед зрителем самим собою без прикрас. Ему пришлось пускаться на розыски внутреннего метафизического цвета, не имеющего отношения к привычной палитре, потому что кроме замершего тела больше никаких инструментов у него не было.
Картина с обнажённым человеком будто бы писала сама себя посредством себя. И модель, и линии, и цвет воплощались в единое достояние, чей подсчёт ещё только предстоит. Не вообще предстоит когда-то, а каждую минуту, пока пишется и созерцается эта безоглядная картина. Такой вот неумолимый уробор, превращающий живописное письмо в драму самопостижения, не имеющую развязки. Быть наказанным за постижение собственной истины и ещё самим собою. Но вины нет, как нет и обольщения собой, находящимся тут каждый момент письма. Это переусложнённная, когда начинаешь думать об этом, задача. Нельзя быть в самоописании виртуозом, но, когда открывается некая личная истина существования, об этом внеположном умении и вспомнить невозможно.
Художник ставит перед собой посредством себя самого задачу, разрешаемую им самим же.
Именно в неразрешимости её, по меньшей мере, в туманной возможности решения и состоит манкость этих изображений обнажённого человека. Так случается в науке – задача поставлена, она как бы осенена множеством условий, но возможность её разрешения туманна. К ней будут многие пытливые умы обращаться в надежде на то, что именно их и осенит. И главное в этой нерешённой ещё задаче – магнетизм постижения, магия внятного подтекста. Как в этих картинах. Они имеют силу, так как обладают очевидной гравитацией таланта и искренности.
Bình luận