Сырок «Дружба»

Посвящается Дине Рубиной

Читайте полностью повесть Эллы Митиной в 2 номере «Тайных троп» в PDF:

Накануне я не столько спала, сколько всю ночь наблюдала за тем, как сплю. Такое со мной случалось, когда я бывала чем-то расстроена или взбудоражена. Хотя, казалось бы, – чего расстраиваться? Сама ведь хотела, винить некого, взывать к небесам тоже. Но всё же настроение было так себе.

В девять утра, еле стащив себя с кровати и обнаружив, что Вадик уже ушёл в школу, я кое-как умылась, нацепила первое попавшееся платье и отправилась на работу. На служебном входе вахтёрша Надежда Сергеевна внимательно читала старую газету и старательно делала вид, что меня не замечает. Я вздохнула, и мне сразу стало всё понятно. Тот, кто хоть сколько-то проработал в театре, знает, что там к неудачникам (а те, кто его покидает, несомненно, считаются неудачниками) относятся как к бешеной собаке, от которой лучше спрятаться подальше. Старая грымза, в своё время обладательница неплохого меццо-сопрано, на пике карьеры даже пела Ольгу в «Евгении Онегине». Но и сейчас, на пенсии, занимая в театральной иерархии распоследнюю ступень, она не утратила старую закалку. Я всё-таки поздоровалась и, не получив ответа и сохраняя гордую осанку, пошагала дальше по узкому коридору. Остановившись перед стендом с распоряжениями дирекции, я сразу увидела «свой» приказ. Он был помещён в самый центр и невольно бросался в глаза. Бесстрастно и даже с некоторым удовлетворением я прочла: «Уволить по собственному желанию с 15 сентября 1993 года с занимаемой должности помощника главного режиссёра по литературно-художественной части Московского муниципального Театра оперы и балета им. М. П. Мусоргского Кузнецову К. А.»

Ну что ж, и хорошо, и слава богу. Восемь лет я отпахала на звучной, но совершенно бессмысленной должности, именуемой в народе «завлит». Когда-то я страстно мечтала о театре, который и местом работы язык не поворачивался называть (любите ли вы театр, как люблю его я?). Придя сюда, я думала, что стану отыскивать оперы новых, талантливых композиторов, что будет вокруг меня кипеть жизнь, замешанная на любви и творчестве, а на деле оказалось, что я с утра до ночи занимаюсь мелочным обслуживанием амбиций своего «главного», уверенного, что если о нём написали плохо, то это только потому, что его не поняли или невзлюбили злобные критики. И вдруг я устала. Как-то мгновенно, в одну секунду. Ещё вчера уговаривала себя, что живу вполне приличной жизнью, что ставший мне чужим театр не такая уж большая беда. В конце концов, полно семей, где супруги, разлюбившие друг друга, находят согласие в ведении общего хозяйства или воспитании детей (кстати, опять не мой случай!). Но внезапно осточертело всё, накатило, как грипп с высокой температурой, как оторопь от кражи кошелька, показалось бессмысленным и невыносимым. Для того ли я оканчивала консерваторию, защищала кандидатскую, изучала кучу всего на свете, чтобы свести жизнь к обзвону критиков, написанию забористых текстов для рекламы и приглашению «нужных людей» на спектакли?

Мне тридцать пять лет. Тридцать пять! Я, как чеховский Платонов, хотела выть – и от невозможности что-то изменить, и от рутинности жизни. Ведь я могла за эти годы написать докторскую, начать преподавать в институте, куда меня поначалу звали. Но карусельная суета съедала день без остатка, и ни о какой другой работе думать было невозможно. И стало очевидно, что это тупик и пора что-то кардинально менять. Следует уйти, даже просто в никуда. Когда-то нужно положить конец этому добровольному мучению, хоть решиться было нелегко. И вот – один разговор с главным режиссёром Боголюбским, его удивлённый вопрос «Что это на вас нашло, и кто конкретно обидел?», мой вызывающий ответ «Да осточертело всё!», его сощуренные в злобе узкие жёлтые глаза, саркастическое «ну-ну, поищите себе место получше» – и я уже стою перед театром и зачем-то рассматриваю свою трудовую книжку, в которой написано, что я в 1985 году была принята на должность помощника главного режиссёра по литературной части, а в 1993 году уволена по собственному желанию. Несмотря на смятение в душе, я решила твёрдо: в театр больше – ни ногой. Никогда в жизни не стану обслуживать чьи-то амбиции, не буду поленцем для разжигания жалких страстишек этих безумцев, именующих себя «деятелями театра», ни за что не соглашусь быть прогибающимся мостиком, по которому гордо шагают к своей цели (очередной премьере) сумасшедшие режиссёры-дирижёры-артисты. Надоела эта бессмыслица, в которую день за днём, как в канализационный люк, утекает моя единственная и неповторимая жизнь. Всё! Финита ля комедия! На служебном входе я на секунду задержалась у вахтёрши Надежды Сергеевны, продолжавшей увлечённо изучать вчерашнюю газету. Я перегнулась через стойку и задушевно проворковала: «И вам, старая кошёлка, счастливо оставаться!» Старуха вздрогнула, отринула своё никчёмное чтиво, собираясь, наверное, обложить меня как-нибудь покрепче, но я уже с облегчением покинула театр. Остановившись во дворе на минуту перевести дыхание, я в последний раз бросила взгляд на его прекрасное здание, одиноким кораблём мокнущее под осенним дождём, на ажурные колонны и кариатиды, мужественно их подпирающие, раскрыла зонт и поспешила к метро.

Дома с порога я окликнула Вадика. Ответа не последовало. Пройдя в гостиную, увидела, что сын лежит на диване, уставившись в телевизор. На лице его отражались вселенская грусть и печаль. Причина меланхолии была мне хорошо известна – парень наверняка в очередной раз порвал с одноклассницей Люськой, с которой «всё было серьёзно». На экране шла игра с бесхитростным названием «Угадай слово». Ведущий, молодой человек с бритым черепом и чёрными недобрыми глазами, умело изображая простодушие, весело подбадривал своего гостя. Рабочего вида рыхлый мужик в рубашке-толстовке мучительно пытался понять, какой буквы не хватает в непонятном слове «кутюрь…» Так и не угадав, он лишился большой денежной премии, зато получил в подарок от спонсора игры огромный кухонный комбайн. Мужик кисло радовался дармовщине. И наверняка думал: «На фига мне в Кирове комбайн, если за молоком надо вставать в шесть утра, а колбаса по-прежнему перепадает только по большим праздникам?» Я ещё минут пять поглядела на игру, а потом отправилась к себе в комнату посидеть-подумать.

Когда-то здесь была родительская спальня, но и десять лет спустя после того, как их не стало, многое оставалось как прежде: кровать застелена стёганым жёлто-синим покрывалом, на трюмо – наполовину использованный флакончик маминых любимых духов Climat, за стеклом серванта – коллекция папиных сувенирных кинжалов, которые он собирал много лет, а на тумбочке – томик Торнтона Уайлдера с закладкой на 156-й странице повести «Мост короля Людовика Святого». Папа любил эту книгу. Мы часто с ним спорили: всё-таки случайно погибли на мосту в Перу пятеро несчастливцев, или, как пытался доказать главный герой монах брат Юнипер, в этом был Божий промысел. Именно промысел, а не случай свёл в один день и час тех, кто исчерпал свои земные возможности, был опустошён невзгодами и отсутствием любви. И гибель на мосту, который невесть почему вдруг обрушился, была логичным завершением жизни всех, кто по несчастью на нём оказался. Мы так и не пришли к какому-то заключению. Я утверждала, что всё это писательские выдумки, а папа уверял, что на свете есть слишком много непонятного и никогда не знаешь, что случайно, а что закономерно, и отчего одно событие влечёт за собой другое.

Родители глядели на меня с фотографии на стене. Папа – большой, кудрявый, улыбающийся во весь рот, полный крупных зубов, и мама – тонкая, сдержанно-радостная. Папа называл себя и маму «мебельным гарнитуром», где он был шкафом, а мама – изящной этажеркой. Фотография была сделана в важный день их жизни. Утром оба начали работать в одной и той же городской больнице – мама в инфекционном отделении, а папа в хирургии. Днём они успели заскочить в ЗАГС, где без церемоний и торжеств быстренько оформили брак. В Москве в этот момент проходил Всемирный фестиваль молодёжи и студентов 1957 года. Исторический момент их личной жизни слился с историческим моментом в жизни страны. На фотографии мама и папа стояли спиной к Красной площади. На заднем плане проглядывали ликующие разноцветные лица дружественных народов.

Я глядела на родительское фото и безуспешно пыталась найти ответ на вопрос «Что делать? Как быть в такой ситуации? Куда податься?» Кроме работы «завлита» я давно ничего не умела. В своё время мама отсоветовала мне идти в медицинский, куда мне так хотелось. «Ты, – говорила она, – человек без кожи, туда таким нельзя. Можно жить без селезёнки. Даже без одного лёгкого или почки. А без кожи – никак. Все удары будешь получать прямо в сердце».

Сейчас я вспомнила её слова, вздохнула, бросила последний взгляд на снимок и опечалилась ещё больше. Очевидно, я не только без кожи, но и без мозгов. На что мы с сыном будем жить?

Я отправилась на кухню готовить ужин. В овощной корзине нашлось несколько картофелин, в шкафу – начатый пакет с вермишелью, а в холодильнике – банка шпрот. Ничего, пока что с голоду не помрём.

Я позвала Вадика к столу и тут обнаружила, что у сына вместо чудесных длинных волнистых волос, которыми он так гордился, теперь топорщился коротко стриженый ёжик, а вдоль всей головы тонким крысиным хвостом тянулась косичка с пушистым венчиком на конце. В добавление к новшеству, в левом ухе красовалась серьга. Вадик с вызовом уставился на меня. Небось, ждал изумлений и педагогических отповедей (что, конечно же, имело место в нашей жизни). Но тут чутьё мне подсказало, что лучше не высовываться. Раз человек пошёл на такие крайние меры – значит, неспроста.

– А что, – говорю, – мне нравится, стильно, современно, особенно в сочетании с серьгой. Смотри только, как бы тебя за гомика не приняли.

Тут Вадик прямо оживился.

– Ну, ты, мать, и отсталая! Ты что, не знаешь, что гомики носят серьгу в правом ухе?

Я и вправду не знала, что в этом вопросе имеются жёсткие правила. Хотела уже было пошутить, но Вадик вдруг неожиданно растратил свой боевой пыл, опустил голову и расплакался. Ему четырнадцать, он обожает изображать взрослого и самостоятельного, ершист и невозможен, но, по сути – воплощённая инфантильность. У него пухлые щёки, наивная морда, близкие слёзы, которые в драматические моменты проливаются обильным ручьём. Вот и сейчас две огромных слезищи – в жизни ни у кого не видела таких гигантов – капнули в тарелку с вермишелью.

– Ну, что – говорю, – с Люсей наконец-то покончил? Давно пора было.

И Вадик, не глядя на меня и нервно теребя свою жалкую косицу, в сотый раз принялся рассказывать, какая Люська дрянь, что сил терпеть её измены больше нету и что на сей раз всё окончательно.

– Я ей не мальчишка какой-нибудь, – всхлипывал он. – Я эту мерзавку убью! Вот честное слово, просто убью! Мама, ну почему она со мной так?

Я вскочила, обняла сына и прижала к себе его стриженую голову.

– Слушай, я тебе сто раз твердила: пошли ты свою Люську куда подальше. В конце концов, ты же мужчина, не тряпка какая-нибудь, не коврик для вытирания ног. Долго она тобой вертеть будет? Сколько ещё ты собираешься пережидать всех её ухажёров? Не понимаешь, что ты для неё запасной вариант, который всегда под рукой?

Вадик закивал головой и зарыдал ещё громче.

Эта Люська, финтифлюшка с недевичьими формами и вечно интимно приоткрытым ротиком, крутила-вертела Вадиком уже сто лет. Ещё дошкольниками они ходили вместе в секцию фигурного катания. Люся, несмотря на крепкое телосложение, была ловкая, спортивная и на всех соревнованиях всегда занимала первые места. Вадик тоже был первым, только с конца списка. Неуклюжий, абсолютно не пригодный для спортивных занятий, он мужественно продолжал осваивать все «пистолетики», «тулупы» и «ласточки», только чтобы быть рядом с хорошенькой хохотушкой. И никакие её другие ухажеры, которые впоследствии стали сменяться с регулярностью времён года, никакое Люсино полнейшее равнодушие к Вадику не могли отвадить его от этой прохвостки. Это была любовь. Настоящая, иррациональная, и с этим приходилось считаться.

– Скажи, – осторожно спросила я, – это ты из-за Люси в такое чудо-юдо превратился?

Вадик неопределённо качнул головой.

– А у меня, знаешь, сынок, тоже новости. Я теперь безработная. Ушла из «Мусоргского».

Вадик поднял на меня глаза. Слёзы мгновенно высохли, физиономия повеселела.

– И отлично. Давай в выходные съездим в лес за грибами. Свитер мне наконец-то довяжешь. Я тебя о нём уже год прошу. Слесаря вызовешь – у нас кран в ванной месяц течёт. А то вечно ты пропадаешь в своём дурацком театре, и на меня времени никогда нет.

– И совсем он не дурацкий… Ну, может, и дурацкий, ты прав. Да-да, починю кран. Займусь тобой. Стрижёшься тут бесконтрольно, понимаешь ли. Буду шить-вязать. Правда, непонятно, на что мы будем жить? А что – подамся в челночницы, стану возить вещи из Польши или Турции и продавать их на Черкизовском рынке. Заживём! Ты же мечтал о видеокамере? А о плеере? Всё у нас с тобой будет. Мы ещё увидим небо в алмазах…

Мы одновременно вздохнули и принялись за нехитрый ужин. Каждый думал о своём. Я – о том, что ни в какие челночницы никогда не подамся. А Вадик – наверное, про Люсю.

И тут раздался звонок.

Мы оба тревожно подняли голову. Телефон звонил и звонил.

– Мать, возьми трубку, – умоляюще попросил Вадик, – это, наверняка, Люська. Скажи, что меня нет дома. Нет, скажи, что я ушёл с какой-то девчонкой, а ты не знаешь с какой.

– Вадик, поверь, никакая это не Люська. Это кто-то из театра. Знаю я их. Якобы мной поинтересоваться хотят, а на самом деле просто охота потрепаться про нашего главного. Пошли они все! Вадик, умоляю, возьми трубку!

Но он так яростно замотал головой, что пришлось тащиться самой. Потом оказалось, что звонок был не простой, а я даже не ощутила его судьбоносности. А зря.

Звонила Марина Шершневич, шеф-редактор телепрограммы «Музыкальный дом», которую вёл знаменитый на всю страну Игорь Мальчевский, большой знаток музыки, литературы, истории, вообще, кажется, всего на свете. Марина часто бывала у нас в театре – и не только со съёмочной группой. Я приглашала её на закрытые показы «для своих», на вечеринки, театральные капустники. Она очень отличалась от прочих телевизионных дамочек, которых я во множестве наблюдала на наших премьерных показах – этих режиссёрш, прокуренных, неопрятных тёток с командирскими манерами, замотанных редакторов, берущих у меня информацию о спектакле, и операторов – молчаливых мужиков в безрукавках с десятком карманов. Вся эта братия стремительно, будто ими выстреливали из катапульты, влетала в зал, распихивала камеры по разным углам, так же молниеносно «снимала несколько планчиков поэффектнее» да и уносилась, видимо, «на другие объекты». Иногда, закончив работу и собирая многочисленную аппаратуру, режиссёр с оператором перебрасывались загадочными фразами: «Ну что, Валера, было?» – «Было, Ань, только я не уверен за крупные. Ну, возьмёшь общие, они вполне». Аня начинала волноваться. «Как не было крупных, а чего же ты молчал?» Валера, продолжая укладывать разнокалиберные спруты, раздражённо брякал: «А чего говорить, они ж гоняют на этих своих мотоциклах, их и не поймаешь». Я с тревогой провожала группу, ожидая увидеть в эфире что-нибудь непотребное. Но нет, всё оказывалось вполне обычно и пристойно. Оставалось только гадать, за что волновалась Аня и что у них там «было» и чего «не было». Телевизионщиков приходилось терпеть, потому что реклама по телевидению не могла сравниться ни с какой другой, это было ясно как дважды два. Но все эти суматошные сотрудницы, все их дурацкие реплики про эффектные или неэффектные «планчики» и «ракурсы» вызывали раздражение.

Среди этих чуждых людей Марина Шершневич казалась человеком близким, а уж сколько она знала всего на свете – вообще вызывало восхищение. Бывало, начнёшь с ней советоваться, мол, главный просит поискать какую-нибудь забытую оперу русских композиторов, а она тут же – бац – и с ходу: «Посмотри-ка ты «Скупого» Василия Пашкевича. Занятная опера. В своё время – если не ошибаюсь, премьера была в 1781 году – пользовалась огромным успехом». И точно – нахожу клавир, показываю главному, он в восторге. Или как-то я поделилась с ней своим «открытием» – художником Филоновым, в которого безоглядно влюбилась за его цвет и настроение, за необычную манеру рисовать точками объёмные композиции, на которых растворяются люди, птицы, звери. Так она мне целую лекцию прочла и о Филонове, и его «атомном» методе («это не точки, пойми ты, а «атомы», он их так и называл!»), и том, что в войну Филонов умер от голода в своей мастерской в Ленинграде, хотя у него была банка мёда, который он берёг для смешивания красок. Однажды под большим секретом Марина мне поведала («только никому не проболтайся, а то меня с работы выгонят»), что все цитаты, факты, цифры и даты, которые Мальчевский фейерверком сыпал на головы зрителей и которые создавали впечатление о нём как о блестящем эрудите, на деле тщательно выбирались ею. В особой папке Марина приносила своему ведущему скрупулёзно подобранный материал, мол, изучайте – спрашивайте. Талант Мальчевского заключался не только в механическом запоминании множества фактов, но и в том, что он умел ловко присваивать себе чужие мысли, натягивая их на себя, словно кожу. И у зрителя складывалось ощущение, что ведущий не только сам только что всё вспомнил и преподнёс нам на блюдечке, но и – мало того – всю жизнь над этим размышлял. Интеллигенция программу любила, телевизионное начальство тоже, и «Музыкальный дом» шёл в хорошее вечернее время. Мы с Мариной часто перемывали косточки Мальчевскому, и она не раз говорила, что с удовольствием бы ушла от своего «рабовладельца», который эксплуатирует её, как раба на плантациях.

Моя подруга, понятное дело, уже была в курсе – в нашем мире слухи разносятся со скоростью чумной инфекции – и деловым тоном поинтересовалась:

– Работа есть? Куда соваться думаешь?

Я вначале хотела гордо ответить, что предложений хоть отбавляй. А потом вздохнула и честно призналась:

– Ума не приложу.

Тут она и выдала:

– Слушай, у нас тут такое дело заваривается. Создают новый телеканал. Название, конечно, дерьмовое, совковое – «Дружба», но это ничего, плевать, не в названии дело. Там ищут людей, не зашоренных телевидением, которые на нём никогда раньше не работали. Я уже сама в эту «Дружбу» от своего эксплуататора ушла. Они планируют делать сюжеты о культуре, может быть, даже документальные фильмы. В общем, нужны толковые, образованные редакторы. Я поэтому про тебя и вспомнила. Подумай, ведь это шанс, колоссальный шанс! Я уже на всякий случай с бабой Валей поговорила о тебе, она заинтересовалась. Да и в Киргизии, думаю, не будут возражать. Учти, на телевидение просто так, с улицы, не попадают. Не согласишься – окажешься последняя дура. В общем, завтра в двенадцать в Останкино. Встретимся у бюро пропусков на главном входе. Паспорт не забудь!

Я пыталась вставить хоть слово в её рекрутский монолог – но куда там!

На прощание она протараторила, что у неё ещё куча звонков («баба Валя попросила кое-кого найти»), выдала свою сакраментальную фразу «В нашем деле главное – что? Не хлопать крыльями против ветра!», обозвала занудой и дала отбой.

А я продолжала сидеть на стуле и слушать длинные гудки в трубке. Назойливый звук вывел меня из оцепенения. Чёрт знает что такое! Какая-то «Дружба», неведомая баба Валя, не говоря уже о «Киргизии, которая тоже скорее всего поддержит». Может, это розыгрыш? Может, моя подруга пошутила? Да нет, не похоже, уж больно озабоченный тон у неё был, и сегодня не первое апреля. Да, но как можно специально приглашать на работу людей, не имеющих профессиональных навыков? У нас в оперном театре артист миманса, который, потрясая алебардой, за весь спектакль поёт одну-единственную фразу – «Его Величество король Фра-а-нции!» – и то в своё время худо-бедно окончил хоровое училище. Конечно, когда-то я тоже ничего не знала о работе завлита, но я по крайней мере много лет писала о театре, любила его и понимала. А теперь куда же я собираюсь? На какое-такое телевидение? Я даже не знаю, как доехать до этого самого Останкино! Я бросилась звонить Марине, но у неё было глухо занято. Нет, надо всё как следует понять, уяснить, подготовиться, в конце концов, к встрече с таинственной бабой Валей и Киргизией. Что это за люди? Может, это вообще какая-то шпионская школа, а «Киргизия» и «баба Валя» – агентурные клички? Но, с другой стороны, кому я нужна, чтобы в тридцать-то пять лет начинать новую шпионскую жизнь? Тут бы со старой разобраться.

Кстати, о старой. Ещё вчера должны были прийти алименты от Вадикиного папаши, соответственно, моего бывшего супруга, а денег как не было, так и нет. Бизнесмен хренов! Каждый раз он рассказывал мне новые сказки про свой глобальный бизнес и «временные затруднения с денежными потоками». В последнее время это были и вовсе жалкие ручейки, которые едва затекали в мой кошелёк. Олег (так звали моего бывшего) с началом перестройки совершенно чокнулся на почве бизнеса и денег и теперь при всякой встрече не уставал повторять, что, если бы не мои интеллигентские замашки, он был бы богатым человеком ещё в застойные годы. Это означало, что я не поощряла его жуликоватые наклонности и не давала утаскивать с завода, где он работал инженером, детали-запчасти для продажи. Так что пока навар от его новой жизни был почти нулевым. Хотя Олег всё время намекал на что-то грандиозное, с чем он был теперь связан, а в ненароком обронённых фразах угадывался то ли нефтяной бизнес, то ли торговля оружием, то ли (понимай, как хочешь!) продажа самолётов арабским шейхам, но дело будущего олигарха, очевидно, только зачиналось, потому что доходов, увы, не наблюдалось. Что и говорить, Маринино предложение пришлось как нельзя кстати. Это с одной стороны. С другой – совершенно новая работа, о которой я не имею ни малейшего понятия. В памяти всплыла история про старую няньку моих друзей, нянюшку Кланю, как звали её дети. Выжившая на старости лет из ума, она любила поговорить сама с собой. Бывало, сидит семья за столом и слышит, как в своей комнате Кланя робко спрашивает: «Ну, и как быть?» А через минуту уже решительно себе отвечает: «Вот так вот и быть».

Да. Так и быть. Схожу, посмотрю. В конце концов, никто меня насильно к новой работе не прикуёт. А вдруг понравится? Вдруг – судьба, случай, крепкий мост, по которому я без опасений смогу выйти на новую дорогу, в конце которой меня ждёт прекрасный храм? Хотя, кто ж его знает, что там за поворотом? Может, и правда, храм, а может – и грузовик, который уже летит по встречной полосе, готовый смять в лепёшку старенькие «Жигули».

Без пяти двенадцать я была у бюро пропусков. Марина, бодрая и улыбчивая, уже стояла в окружении нескольких людей – молодых и постарше. Все они были «дети разных народов»: хмурый небритый кавказский мужик лет сорока в кожаной куртке, пристально взглянув на меня, отвернулся и уставился куда-то в стену; чеченская девушка с кукольным личиком, державшая спину неестественно прямо, как будто и спина её была несгибаемо-кукольной, и, наконец, совсем молоденький юноша с блинообразным лицом, казах или бурят. До кучи не хватало меня, представителя сразу двух нацменьшинств. Я мельком взглянула в огромное зеркало, украшавшее вестибюль. В отражении увидела перепуганную особу с копной сбившихся кудрей. Я срочно вытащила из сумки расчёску, причесалась и водрузила на лицо решительную уверенность.

Марина обвела компанию взором пастуха, собравшего своё стадо, удовлетворённо кивнула, взяла наши паспорта, получила в окошке пропуска, и всей интернациональной бригадой мы двинулись на смотрины.

Пока шли по длиннющим коридорам, пересекали полутёмный тоннель, поднимались на лифте, проходили мимо комнат с загадочными названиями «АСБ 10» и «АМВ 14» и снова поднимались, я набиралась первых впечатлений. Откровенно говоря, Останкино, эта фабрика грёз миллионов телезрителей, при ближайшем рассмотрении разочаровывало. Безликая бетонная коробка снаружи, оно и внутри выглядело казённо. Голые стены, окрашенные в унылые коричневые цвета, широкие, как проспекты, коридоры, лестницы с деревянными перилами делали его похожим на какой-нибудь завод или научно-исследовательский институт, в крайнем случае больницу. Ничто не напоминало о том, что здесь творят. По коридорам сновали вполне обыкновенные озабоченные люди, даже отдалённо не похожие на богему. Всюду царил дух рабочей целесообразности. Трудно было вообразить, что здесь по ночам какие-нибудь режиссёры или сценаристы страдают от собственного несовершенства, а капризные музы слетаются к ним, чтобы ниспослать чудесное озарение. Впрочем, возможно, эти крылатые особы здесь были иными, попроще, в каких-нибудь джинсах и футболках и обитали вовсе не на Парнасе, а где-нибудь на верхушке Останкинской башни. К тому же я уже решила попробовать начать новую жизнь, так что «дорожные» мысли были отброшены.

В большой комнате на пятом этаже, заставленной шкафами с кассетами и столами, нас, кажется, никто не ждал. В углу работал телевизор, который тихонько бурчал последние известия. «Русский язык в Молдавии, – докладывал диктор, – постепенно вытесняется из официальной сферы, но продолжает функционировать среди населения». За столом напротив двери сидела тётка, смахивающая на работницу торговли. Грузная, в несвежем допотопном платье из кримплена, в стоптанных туфлях на огромных ножищах, она, нисколько не смущаясь присутствием посторонних и даже словно и не замечая нас, отчитывала лысого худого мужчину с бабьим широким лицом и гитлеровскими усиками.

– Ты, Петя, наверное, не понимаешь, не усвоил ещё, наверное, Петя, что у нас дело государственное, серьёзное. Это тебе не спорт монтировать. Здесь думать надо, Петя. И соображать тоже. Нургазы вообще сказал: «Ещё раз такое будет – всех уволим, новых людей наберём. Тех, которые понимают всю государственную важность». Почему, спрашивается, в прошлом выпуске было два подряд украинских сюжета? А где Молдавия? Где Киргизия? Где баланс, Петя? Не забывай, нас ведь девять, а у экранов и того больше. Усвоил? Куда редактор твой смотрел? А ты куда смотрел? Стреляный, кажется, воробей, двадцать восемь лет на телевидении. Смотри, чтоб больше этого не повторялось. И не вздумай в следующий раз без согласования…

Старый телевизионщик с двадцативосьмилетним стажем вяло отбрёхивался:

–Я понял, Валя, я всё учту, Валя, не волнуйся, я ж осознаю.

Когда разнос окончился, Петя окинул равнодушным взором нашу компанию, жавшуюся по стенкам, и ушёл, нисколько, кажется, не огорчённый нервным разговором. После Пети пришла девушка Анжела – вялая дылда с бюстом и ногами-колоннами и долго выясняла, куда везти какие-то «мастера». Анжелу сменила пожилая низенькая Светлана – та прямо с порога принялась истерически вопить, что «она двадцать восемь лет на телевидении, что она не мальчик, в смысле, не девочка для битья и не станет в третий раз переделывать». Не реагируя на истерику, тётка за столом по-отечески успокаивала скандалистку:

–Ты, Светлана, не шуми. Не шуми, Светлана, не надо. У нас дело-то государственное, а у тебя человек в кадре курит. И что, это я должна пропустить? Ты это брось! В Киргизии вообще недовольны.

Светлана ушла, демонстративно хлопнув дверью. Тётка (я уже догадалась, что это была «баба Валя») наконец обратила на нас внимание. Неожиданно добродушнейшая улыбка озарила её лицо. И из сварливого товароведа обувного отдела мгновенно превратилась в милую бабушку, из тех, кто если угостят конфеткой своего внука, то непременно поделятся такой же с соседским малышом.

– Ну, – выдохнула она, – я тут совсем замоталась. У нас же телекомпания. Всё-таки девять – это ужасно много!

Баба Валя на минуту задумалась, вероятно, представив всех девятерых сразу. Я тоже была не прочь увидеть эту «великолепную девятку» или, по крайней мере, хотя бы понять, о чём идёт речь. Она откашлялась и опять из бабушки-добрячки преобразилась в неприступную начальницу. В дальнейшем я всегда поражалась этой её способности вытаскивать из запасников своего нутра маску любого нужного персонажа. Таких масок у неё было множество. И если в итальянском театре дель арте существовала надежда увидеть настоящее лицо актёра хотя бы на финальных поклонах, то спектакль бабы Вали не кончался никогда.

– Так, – холодно распорядилась она, обращаясь к Марине, – Кузнецова здесь?

Марина кивнула в мою сторону.

– Кузнецова, останься. Остальные к Пете, он в девятой ждёт.

Марина увела интернациональную бригаду, а я уселась на тот же стул, на котором недавно сидел обруганный Пётр. Тут я увидела, что не такая уж она и старая, баба Валя. На вид ей было не больше шестидесяти. Затрапезность и обрюзглость делали её гораздо старше.

– Давай, рассказывай про себя. Что – правда, кандидат музыкальных наук?

Я кивнула.

– Вроде того. Я кандидат искусствоведения.

– Какая разница! А на какой музыке ты играешь?

Я оторопело уставилась на неё.

– В каком смысле?

– Ну, в смысле… рояль, скрипка, ну, там, я не знаю, балалайка… на чём там у вас играют?

В этот момент вошла уже знакомая Анжела.

– Валентина Фёдоровна, они там на монтаже не знают, кто сочинил «чардашмонти», а надо титры давать.

Валентина Фёдоровна торжествующе повернулась ко мне.

– А вот нам специалист сейчас скажет, а мы специалиста и проверим.

– Сочинил его Витторио Монти, а чардаш – венгерский танец. Вообще-то Монти написал множество балетов, пьес, скрипичной музыки, но во всём мире его знают благодаря знаменитому «Чардашу».

Анжела записала в блокнотик и про чардаш, и про Витторио Монти и унеслась на монтаж.

Валентина Фёдоровна, явно довольная экзаменом, задала неожиданный вопрос:

– Кира, а как твоё полное имя?

– Кира Александровна.

– А мамино?

– Елена Константиновна.

– Ну, ладно, нормально, – загадочно буркнула баба Валя и велела выйти в коридор подождать.

– В Киргизию позвоню, посоветуюсь, – махнув мне вслед рукой, сказала она простодушно.

Ждать пришлось недолго. Скоро Валентина Фёдоровна открыла дверь и пригласила войти. Сесть уже не предлагала, и я так и осталась стоять у порога, словно мы уже обо всём договорились и лишь на прощание уточняли несущественные детали.

– Ну, Нургазы согласен. А ты, я вижу, человек серьёзный, учёный. Нам такие нужны. Вначале возьмём на испытание на три месяца, а потом поглядим, как справишься с государственной задачей. Анжела тебя введёт в курс дела. Марина с Петей тоже помогут. Но главное не забывай, что нас – девять! Помни об этом! Всё. Иди, работай!

Я молча кивнула и вышла. За дверью, обессиленная, привалилась к стенке и перевела дух. Весь разговор с бабой Валей можно было объяснить каким-то неведомым гипнозом или дурманом. В самом деле, если рассудить здраво: только что меня взяли на работу, пусть и временную. А я, как последняя идиотка, даже не спросила, в чём, собственно, состоят мои обязанности. Какая у меня зарплата, не говоря уже о том, что не мешало бы понять, что за дело государственной важности тут вершится и способна ли я вообще взвалить на себя его бремя?

Мимо меня в курилку под лестницей прошагали две дамочки – молодая, в туфлях на высоченных каблуках, короткой чёрной узкой юбке и красной приталенной блузке, на которой болтались и позвякивали разнокалиберные побрякушки, и вторая, постарше и попроще. Через секунду в молодой я признала известную телеведущую, девицу языкастую и умную. Слышно было, как щёлкнули одна за другой зажигалки. Затем голос старой с прокуренной сипотцой подобострастно поинтересовался:

– Тань, можно потрогать твой кулончик? Оригинальный, прям ужас!

– А, этот? Так, сосуд для яда. Последний дар моей Изоры, – с усмешечкой ответствовал голос владелицы кулончика.

– Изора – это твоя подружка? – уточнила коллега.

Ответа не последовало. Лиц говорящих я не видела, но можно было предположить, что телезвезда презрительно пожала худенькими плечиками.

Да, не все здесь с Пушкиным на дружеской ноге.

Выплыла из соседней комнаты Анжела, завернула в комнату бабы Вали и через минуту снова показалась в коридоре. Эта крупнокалиберная девица состояла из одних окружностей: круглое мясистое лицо, круглые бесцветные глаза, крепкие груди, солидным холмом выпиравшие из тонкого свитера, коленки-блюдца, нависающие над могучими ногами.

– Ты-и наш но-овый реда-актор Кузнецова, да? – выдавливая каждое слово так, словно с трудом отклеивала его от нёба, обратилась она ко мне. – Я-а Анжела Штирбу, ну, что-о-о ли давай знакомиться, а то у меня времени совсем нет (совс-е-е-м не-е-ет). Баба Валя… ой, прости, в смысле Валентина Фёдоровна, велела тебя в курс ввести (в ку-у-урс ввести-и-и).

Мы вошли в комнату Анжелы, заставленную от пола до потолка полками, на которых рядами стояли невиданные мною прежде большущие серые видеокассеты.

– Смотри, – начала вводить в курс Анжела, – тут справа чистые бетакамы. Слева кассеты для «мастеров», сюда мы кладём «предмастера». Теперь про монтаж, который у тебя будет с Гагиком Баланяном. Это наш новый режиссёр, его тоже только сегодня взяли. Баб Валя… то есть, конечно, Валентина Фёдоровна, сказала, что ты с ним в паре будешь работать. Вы когда с этим Гагиком на монтаж соберётесь, мне заранее скажите, ладно? А то ещё «монтажку» заказывать нужно, а там всегда очередь. И – самое главное: когда «мастер» будете монтировать, просто обязательно делайте ракорды (обяза-а-а-тельно), потому что в ОТК сильно ругаются. Готовые «мастера» после монтажа на верхнюю полку кладите. Я их на эфир отношу (отно-о-о-шу). Ну, что ещё? Новые материалы из Молдавии или там из Казахстана в самом низу, вот тут (во-о-о-т тут). Поняла? Ну, всё. Вроде в курс ввела. Ладно, я побежала. Там Петя в студии ведущего пробует, помочь надо (на-а-адо).

Анжела кивнула на прощанье и, задев круглым боком одну из многочисленных полок, чертыхнулась и покинула комнату. Через минуту вернулась:

– Чуть не забыла. Вот эти две кассеты не трогай ни в коем случае – они не эс-пи!

И, снова на что-то наткнувшись, с шумом унеслась.

Я осталась одна. Подошла к окну. Во дворе-колодце, пустом и хмуром, как тюремный двор, корреспондент с микрофоном в руках что-то бойко говорил в камеру. Напротив, возле оператора топтались ещё двое – девушка в длинной юбке, с блокнотом в руках и патлатый юноша. Коллеги, сотрудники, блин.

Отошла от окна и присела на шаткий стул – это был единственный не заставленный кассетами объект в комнате.

Нет, это всё какое-то безумие. «Мастера», «предмастера», «ракорды», монтажи и кассеты – «эс-пишные» и «не эс-пишные», которые трогать ни в коем случае нельзя… Да ведь меня разоблачат! Разоблачат – и выкинут, не дожидаясь окончания трёх месяцев. Кто же и когда осилит всю эту науку?

В комнату впорхнула Марина. Несмотря на полноту, она несла своё пухлое тело легко и изящно. Наверное, это было связано с её легким, открытым характером.

– Я всё уже знаю. Мои поздравления работнику эфира! Пошли обедать.

Я двинулась за ней. Потом решительно остановилась:

– Слушай, – говорю, – так же невозможно! О чём договорились? Что делать-то? Ты что – не понимаешь? Я же ни черта не смыслю в этих ваших «мастерах-предмастерах»! Кому я тут нужна?! Эта двадцатилетняя мычащая девица – профессор МГУ рядом со мной!

Марина на минуту притормозила.

– А чего ты в истерику впадаешь? Идиотку Анжелу три месяца назад на работу приняли как национальный молдавский кадр. Дура дурой была, а теперь – пожалуйста, тебя в курс вводит. Ты что, глупее Анжелы? Научишься! Пошли, не стой как соляной столб, жрать хочется, сил нет.

– Знаешь, дорогая, – начала я, когда мы, набрав полные подносы еды, уселись за столик у окна, – по-моему, это бред сивой кобылы. Какая-то замурзанная баба Валя посылает меня работать, не сказав, между прочим, что я, собственно, должна делать, и даже не спросив, согласна ли я в принципе. Потом: что это за государственные дела тут творятся? Кто эти таинственные «девять»? И если уж меня берут на работу, то почему не просят принести трудовую книжку или паспорт? Но самое главное – сколько я буду получать?

Марина сосредоточенно возилась с макаронами. В левой руке она держала большую ложку, в правой – вилку, которой аккуратно вытягивала по всей длине три вялые полоски, расправляя их, как складки на брюках. Потом опускала макаронины на ложку, с минуту глядела на застывших висельников, удовлетворённо кивала, наматывала на вилку и, не спеша, отправляла в рот. Вид у неё при этом был такой, будто она только что успешно сдала сложный экзамен.

– Смотри, уже получается. Не так, конечно, шикарно, как у Антонио, но уже вполне.

Поймав мой обалделый взгляд, она улыбнулась:

– Это мой хороший знакомый, тенор Антонио Багатти. Он у Мальчевского как-то был на передаче, а после записи пригласил всю группу в итальянский ресторан. Заказал спагетти и показал нам, как их правильно есть. Если бы ты видела, как Антонио с ними расправляется! Просто песня индийского гостя! В смысле, итальянского.

– Марина, ради бога, – не выдержала я, – какие итальянцы, какие спагетти? Ты можешь, наконец, по-человечески со мной поговорить?

–Ладно, успокойся.

Макароны на время были отставлены.

– Во-первых, Валентина Фёдоровна Полякова, в народе – баба Валя. Не такая уж она и глупая. Смотри. Ты тут сидишь, интересуешься своими обязанностями, зарплатой и прочими деталями. При этом куда подальше никого не посылаешь и домой не уходишь. Потому что наверняка внутренне уже согласна. Ты ведь согласна, правда?

Я неопределённо кивнула головой

– Вот видишь. И никакого гипноза. А баба Валя такие вещи сразу сечёт. Она уже двадцать восемь лет на телевидении.

Я не выдержала:

– Чёрт возьми, да вы тут все как один двадцать восемь лет работаете!

Видимо, произнесла я это слишком громко, потому что на нас стали оглядываться. Мне стало неловко.

– Ну а что ты хочешь? – продолжила Марина, как ни в чём не бывало. – Здесь многие ещё на Шаболовке начинали, когда никакого Останкино в помине не было. Это всё ветераны и старожилы телевидения. При этом, само собой, страшно не любят, когда их учат жизни. Сразу в крик: «Мы тут двадцать восемь лет, а вы мне указываете!» Да ты это ещё сто раз услышишь.

Я вспомнила нервную Светлану.

– Ну, хорошо, расскажи хоть про бабу Валю, да, и про дело государственной важности.

– Баба Валя – старая телевизионная лиса. Абсолютно советский продукт, человек настоящей партийной закваски. Кстати, и образование у неё, говорят, чуть ли не ВПШ.

– Высшая партийная школа? И она столько лет на телевидении?

– Ну и что? У нас тут главное – практика и чутьё. Диплома бабы Вали я в руках не держала, но, судя по тому, что наша Полякова всегда на руководящих должностях, похоже на правду. Но что в ней положительного, так то, что она уважает настоящее образование. Значит, не такая уж дура, если ценит в других то, чем не обладает сама.

Марина снова принялась за свои макароны. Я честно подождала, пока она насытится.

–Так вот, баба Валя, – удовлетворённо откинувшись на спинку стула, продолжила моя подруга, – она вообще-то уже на пенсии была, в песочнице с внучкой сидела, варила ей кашу да вспоминала свою комсомольско-партийную молодость. Старушка Полякова ведь из Киргизии, ещё там начинала на местном телевидении редактором, а в Москву переехала лет двадцать назад, когда её мужа-генерала взяли в столицу на штабную работу. Тут, само собой, она опять на телевидении оказалась. Кинули её на «молодёжку». Помнишь программу «Крутой подъём»? Ну, там ещё в центре студии стояла огромная винтовая лестница, на которой сидели молодые ребята и обсуждали всякие наболевшие проблемы? Нет, конечно, ни черта ты не помнишь и вообще ничего, кроме своего театра, не знаешь, а зря – неплохая, между прочим, была передача. Да, так вот баба Валя была её главным редактором. Причём довольно долго. Потом Полякову спровадили на пенсию – наверняка кому-то её тёплое местечко понадобилось. Ну, почётный банкет, премия, медалька за выслугу лет – и прощай, баба Валя, отдыхай и не забывай товарищей. Она уже совсем было приуныла, но тут судьба, как говорится, стучится в дверь, когда её совсем не ждёшь. Возникла богатая идея с этой СНГовской телекомпанией, типа будем дружить домами, в гости друг к другу ходить… по телевизору, конечно. Канал, разумеется, назвали «Дружба». Руководить этой бодягой поставили Нургазы Молдогулова, большого начальника с киргизского телевидения с о-о-громными связями в Москве. Ну, и конечно, когда стали набирать команду, Нургазы вспомнил про старую боевую подругу Валю Полякову. Представляешь, из песочницы – опять в начальницы, да какие! Шеф-редактор такой телекомпании – это тебе не шуточки. Поэтому теперь баба Валя без Нургазы пикнуть не смеет. Говорят, на создание «Дружбы» кинули дикие бабки. Все государства скидываются понемногу, ну и, понятно, каждый зорко следит, чтобы его в эфире не обделили вниманием. Вот баба Валя и бдит, чтобы всех показывали равномерно.

– А-а, вот откуда девять-то! Это же девять стран СНГ! – потрясённая своей догадкой, перебила я Марину.

– Ну, разумеется, я думала, ты давно поняла.

– А что они собираются показывать? В чём дружба-то состоит?

– Ну, как? Во-первых, бесконечные встречи, саммиты, конференции и прочие политтусовки государственных деятелей. Правда, политика не по нашей с тобой части, этим будут заниматься другие люди. Наше дело – культура. Типа, кто как горшки лепит, песни поёт и танцы танцует. Усекла? Они нам материалы из своих телекомпаний присылают, а мы их шедевры, если нужно, сокращаем, перемонтируем, переозвучиваем, одним словом, доводим до ума. Что ещё? Ах, да, нужно писать подводки для ведущих, присутствовать на их съёмках. Кроме того, делать собственные материалы, если начальство велит. Ещё с режиссёром из разных сюжетов монтировать программу целиком – у «Дружбы» полтора часа эфирного времени. Всем этим мы и будем заниматься. Вернее, не мы, а ты.

Взглянув на мою обалдевшую физиономию, Марина рассмеялась.

– Что тебя не устраивает?

– Да вот прикидываю, не маловато ли работы для одного ученика? Не заскучаю ли?

– Ничего с тобой не случится. Считай, поступила в Институт телевидения и получаешь на халяву новую профессию. Только учиться будешь не пять лет, сдавая при этом кучу ненужных экзаменов, а в сто раз быстрее, потому что практика есть самое лучшее на свете обучение. А тут, заметь, тебя не только научат, а ещё и приплатят вполне приличную стипендию. В смысле зарплату. Так что не робей. Если хочешь знать, это вообще мой девиз – ввязаться в бой, а там видно будет.

– Помнится, это был девиз Наполеона, нет?

– Какая разница. Очень возможно, не спорю. Но главное – нужно дело делать, а не нудить и сомневаться.

Марина сделала строгое «учительское» лицо.

– Слушай, а ты что будешь делать?

– А мне баба Валя обещала дать детскую рубрику. Я давно мечтала о чём-то таком, что сама придумала, снимала как режиссёр и руководила программой. А тут пусть хоть и небольшая, но всё же моя собственная делянка. Знаешь, надоело пахать на дядю Сэма, масса Том. Хочется вольной воли. Но тебя я, само собой, не брошу, помогу на первых порах, пока не начнёшь что-то соображать. Даю тебе на это две недели… Нет, слишком жирно, хватит тебе и недели.

Она поковыряла зубочисткой в зубах, помахала рукой кому-то в зале и засобиралась.

– Пошли в студию, там Петя Светлов пробует ведущих, он просил зайти. Заодно познакомишься. Петя – главный режиссёр телекомпании, пришёл в «Дружбу» из спортивной редакции.

– Марина, умоляю, последний вопрос! А почему у меня не спросили паспорта? И какая у меня будет зарплата? Надеюсь, она всё-таки будет больше стипендии?

– Паспорт не спросили – так тебя ж не в штат берут, а на временный договор. Имя-фамилию твою баба Валя и так знает, она её, думаю, совершенно удовлетворила. Кузнецова – звучит красиво и отражает, так сказать, титульную национальность Российской Федерации. В титрах написать прилично. А вообще-то, действительно другие времена настали. Когда десять лет назад я пришла на телевидение, то в отделе кадров заполняла длиннющую простынь с кучей пунктов. Например, нужно было указать девичью фамилию матери. Чтобы какие-нибудь сионисты не прокрались в важнейший орган государственной пропаганды. А они всё равно проникали, проникают и будут проникать. Ха-ха! Совковые дела, одним словом. А что касается зарплаты... Сама должна была спросить. Ну, двадцатого узнаешь. Всё, пошли.

В маленькой студии на восьмом этаже обнаружились уже знакомые мне Пётр Светлов, хмурый кавказский мужик в кожанке и оператор с камерой. В углу, скучая, сидела Анжела и внимательно изучала ногти на руках. Пётр и кавказец дрессировали парня с блинообразным лицом.

– Ты, главное, смотри прямо сюда, в объектив. Не надо глазами стрелять по сторонам, будто прикуривать ищешь, – терпеливо наставлял Пётр.

Мужик в кожанке заглянул в глазок камеры и нервно подбавил указаний:

– Левое плечо чуть вперёд подай. Нет, не так, я говорю вперёд. Что ты тут танцуешь? Понимаешь, что такое вперёд? Хорошо. Теперь правую руку заведи назад, голову наклони немного вправо, а сам полшага на меня.

Запутавшись, как сороконожка, которой велели разобраться с каждой ногой в отдельности, ведущий виновато улыбался и то «подавал» не то плечо, то отодвигал не ту ногу и никак не мог справиться с заданием. Наконец нужная позиция всё же была найдена. Юноша замер. Пётр и кавказец отошли от камеры, оператор махнул рукой: «Можно!»

Анжела в своём углу встрепенулась, раскрыла блокнот и громко объявила:

– Дубль двенадцать!

Вытаращив глаза, ведущий затараторил:

– Здрасстье. В ифир телекомпаний «Дрюжба». Сегодня вы увидите… эт самое... – Запнулся, заморгал глазами и упавшим голосом закончил: – Всё увидите. Телекомпаний «Дрюжба» увидите…

Анжела вздохнула и отложила блокнот.

Кавказец в сердцах швырнул на пол шариковую ручку:

– Совсем тупой, что ли? И где тебя только откопали?!

Юноша виновато опустил голову.

– Не надо браниться, – примирительно произнёс Пётр, – Кылыбай хороший парень. Он просто устал. Ты же устал, да, Калмыбай?

Ведущий энергично закивал головой.

– Давайте на сегодня закончим. Мне сказали, что уже есть новый редактор, – обратился Пётр к Марине.

Я неопределённо кивнула головой.

– Вот и прекрасно. Напиши текст, поработай с… Надолбаем.

– Я – Акылбай, извините, конечно, – робко встрял ведущий.

– А, прости-прости, брат, никак не могу запомнить, – замахал руками Пётр, не теряя благодушного настроения.

Марина представила меня обоим режиссёрам. Хмурого кавказца звали Гагик Баланян. Это с ним мне предстояло работать в паре. Ведущего никто не замечал, словно это был манекен. Пётр протянул мне руку:

– Прекрасно! Рад! Прости, не расслышал – ты Надя?

– Кира.

– Ещё лучше! Мне сказали, ты к нам из театра пришла. Это хорошо. Значит, есть большой опыт работы с артистами – вот и поработай с Калобаем!

– Да, но я там не занима... – начала было я, но, увидев, что Пётр уже потерял ко мне всякий интерес и что-то шепчет оператору на ухо, заткнулась на полуслове.

Закончив шептаться, он дружески похлопал ведущего по плечу и повернулся ко мне:

– Сандалбек – парнишка перспективный. Стесняется пока немного, но ничего, научится. Я уверен, Танечка, ты его научишь. Желаю успехов!

Пётр, безмятежно улыбаясь, помахал всем рукой и стремительно покинул студию. Вслед за ним ушли и оператор с Анжелой, подхватив многочисленную аппаратуру.

– Вы… это. Не волновайтесь, – прорезался вдруг Акылбай, – я стараться буду. Учиться буду. Ведущим хочу быть. Наизусть всё выучу, ошибки делать не буду. У меня в институт двойка-тройка редко бывает, у кого хотите спросите, правду говорю, мамой клянусь.

Марина прервала его торопливый поток:

– Да ты, парень, не расстраивайся так сильно.

И вдруг запела на мотив «Родина слышит»: «Кира нау-учит, Кира помо-ожет». Потом загоготала и закончила:

– В нашем деле главное – что? Правильно! Не махать крыльями против ветра.

Акылбай застенчиво улыбнулся, покосился в мою сторону и, помедлив, протянул руку:

– Меня Акылбай зовут

И смущённо добавил:

– По-казахски значит «богатый умом».

Гагик вздохнул:

– Оно и видно.

Уходя, режиссёр бросил на меня усталый взгляд:

– Ну, что ж, госпожа дрессировщица, флаг тебе в руки.

Ночью, пытаясь уснуть, я перебирала в уме события минувшего дня. Во что я ввязалась? Что это за мир, в который неожиданно попала? Совершенно очевидно, что в нём действуют свои законы, свой язык и свои правила, которые мне абсолютно неведомы. Смогу ли я их освоить? Ну, положим, я не глупее Анжелы и азам обучусь быстро, но станет ли этот мир моим? И, что не менее важно, примет ли он меня? Я перевернулась на другой бок. В окно глядела луна, которая то накрывалась дырявой шалью тучи, то выныривала из неё. «Ветер на улице. Завтра похолодает, – машинально отметила я. – Вот тоже интересно, – продолжила я ночные размышления, – с чего это они там все на «ты»? Культуры не хватает? Или на этом заводе по выпуску телепрограмм просто нет времени на пустые реверансы – нужно быстрее обучить рабочего и поставить его к конвейеру? Бог знает». Я вздохнула. Потом вспомнила интеллигентного юношу Акылбая. Он был единственным, кто уважительно обратился ко мне на «вы». Вероятно, потому, что его имя переводилось как «богатый умом».

Сырок «Дружба»

Недавние посты

Comments