Первая глава из книги «Военная тайна Аркадия Гайдара», которая пишется Олегом Лекмановым в соавторстве с Викторией Буяновской и Михаилом Свердловым
Читайте полностью публикацию Олега Лекманова в 2 номере «Тайных троп» в PDF:
1
Для тех молодых русских писателей, которые с воодушевлением приняли октябрьский переворот 1917 года и перемену политического строя в государстве, это означало и принятие весьма заманчивого, но очень ко многому обязывающего профессионального вызова: участвовать в планировании и строительстве новой советской литературы, в формировании и воспитании нового советского человека. «Хочу делать социалистическое искусство», – ретроспективно сформулировал свой ответ на вызов эпохи один из идейных вождей нового искусства Владимир Маяковский (Маяковский, Т. 1:18).
В конкретном приложении к обстоятельствам места и времени желание «делать социалистическое искусство» неизбежно ставило писателя лицом к лицу с новой целевой аудиторией, с двумя категориями читателей, которые до революции если и попадали, то лишь в область периферийного зрения «большой литературы».
Первую категорию составляли рабочие, крестьяне, солдаты и матросы, а также взрослые члены их семей, собственно, те, чьим бедственным социальным положением большевики и оправдывали октябрьский переворот. В дореволюционную эпоху большие русские писатели за единственным значимым исключением (поздний Лев Толстой) редко откликались на духовные запросы этой категории читателей. Квалифицированных и неквалифицированных потребителей книжной продукции обслуживали совершенно разные авторы, и два читательских мира в России сосуществовали каждый практически автономно. «...C одной стороны – необычайная высота и утончённость культуры, высшее образование, лучшие произведения всемирной литературы, музыки, пения, искусства во всех его проявлениях – это для богатых, сильных, власть имущих; с другой – почти поголовная безграмотность, довольство частушкой, гармоникой, убогой сельской церковной службой да фантастическими рассказами бродячей Руси, странников и странниц, отставных солдат и прочей братии – это для остальной России, России труда, невежества и нищеты». Так описывал сложившуюся ситуацию С. Гарденин, делегат Первого Всероссийского съезда по внешкольному образованию, состоявшегося 6–19 мая 1919 года (цит. по: Эрдэ: 18). «До октябрьской революции русские писатели и критики были отделены от трудящихся масс китайской стеной», – варьировал эту же мысль сельский учитель и просветитель крестьян коммуны «Майское утро» А. Топоров (Топоров: 265).
Вдохновителей Октября и строителей новой советской литературы, в частности, подобное положение вещей, разумеется, не устраивало. Они попытались стремительно ликвидировать социальную и культурную пропасть между двумя мирами бывшей империи, сломать китайскую стену между читателем и писателем. «Мы наш, мы новый мир построим: / Кто был ничем, тот станет всем!» Эти строки из «Интернационала» Эжена Потье в переводе Аркадия Коца (Красный песенник: 3) в молодой Советской России были восприняты как прямое руководство к действию. В области литературы это означало переключение основного внимания с культурного читателя на некультурного, малограмотного, а иногда и совсем неграмотного, только постигающего азы чтения.
Именно такого читателя имел в виду Михаил Зощенко, когда в 1928 году констатировал: «Я пишу очень сжато. Фраза у меня короткая. Доступная бедным. Может быть, поэтому у меня много читателей» (Зощенко: 11). Здесь обыграны сразу два значения слова «бедным». Первое: материально не обеспеченным, беднякам. Второе: бедным духовно, тем самым «нищим духом», которые должны были «насытиться» при помощи нового писательского слова.
Нужно сказать, что как раз Зощенко более других молодых советских прозаиков преуспел в деле «насыщения» массового читателя 1920-х годов. Он, по собственной его формуле, «взял подряд» на короткий газетный фельетон – «вещь в той неуважаемой, мелкой форме, с которой, по крайней мере раньше, связывались самые плохие литературные традиции» (Зощенко: 11). Автор «Аристократки» и «Истории болезни» сумел переместить этот «неуважаемый», периферийный (в терминологии Ю. Н. Тынянова) жанр в самый центр современной ему литературы, добившись не только высочайших оценок ценителей-интеллектуалов, но и горячего расположения «бедных», неквалифицированных читателей.
Вторая категория читателей, на которую после октябрьского переворота обратили пристальное внимание писатели, мечтавшие «делать социалистическое искусство», – это дети. Их будущее счастье было объявлено идеологами революции важнейшей целью строящегося государства. «Купим кровью мы счастье детей», – поётся в ещё одном революционном гимне, в «Красной Марсельезе» Петра Лаврова (Красный песенник: 6). С точки зрения литературной прагматики обращаться к читателю-ребёнку было гораздо разумнее и практичнее, чем к взрослому адресату. Ведь, начиная разговор со взрослым читателем, нужно было заботиться не только о его «воспитании», но и о его «перевоспитании» (Нарбут: 95), о том, чтобы из его памяти стёрлось всё, читанное ранее, всё, что вмещало бытовой и языковой опыт старого мира. Для читателя-ребёнка удобно было «начинать литературу наново, с чистого листа» (Чудакова 2007: 405) и совмещать обучение грамоте с воспитанием в духе коммунистической идеологии, а также с попыткой сформировать художественный вкус и чувство слова нового советского человека.
За решение этих задач энергично взялась группа петроградских писателей, объединившаяся вокруг поэта, переводчика и литературного деятеля Самуила Яковлевича Маршака, который в 1922 году вернулся в Северную столицу после многолетнего отсутствия. Маршак обладал не только фантастической энергией и недюжинным поэтическим талантом, но и гениальным даром организатора и отборщика кадров для работы в поле детской литературы. Состав команды Маршака в течение 1920-х – 1930-х годов менялся и обновлялся, а цели, которые эта команда ставила перед собой, варьировались и тоже менялись в зависимости от запросов времени.
Ключевыми фигурами в первом составе команды, кроме самого Маршака, были Борис Житков, Виталий Бианки и М. Ильин (литературный псевдоним родного брата Маршака). Основную ставку маршаковская команда первоначально сделала на новизну – языка и информации, которая вкладывалась в текст. Слова, используемые детскими писателями, необходимо было очистить от «старых», навязанных прежней культурой смыслов, «предмет (или человека)» дать «как впервые увиденный», а не названный «с отсылкой ко всем известному» (Чудакова 2007: 405). Что же касается информационной стратегии, то Маршак и его тогдашние соратники взяли курс на обеспечение ребёнка конкретными и полезными сведениями об окружающем мире, причём за каждым из главных маршаковских авторов был закреплён свой тематический реестр. М. Ильин писал о технике, Бианки – о природе, а Житков и сам Маршак – об окружающем мире в целом.
Чуть позже перечисленных авторов полноправным членом команды Маршака стал Евгений Шварц. В 1925 году в неё влился приехавший с Донбасса Николай Олейников, а в 1927 году – Даниил Хармс и Александр Введенский. Это привело к весьма заметному усилению в стихах и прозе Маршака и его товарищей игрового начала. Упоённая игра с читателем-ребёнком, в том числе и языковая игра, во второй половине 1920-х годов превратилась в едва ли не главное средство и вместе с тем – цель ленинградских детских писателей из группы Маршака. Некоторые из них шли ещё дальше и упрекали своего мэтра в излишней приверженности к дидактике и педагогике. «Мы откидываем всякую мораль, всякую педагогическую задачу, – в 1927 году заявил Борис Житков в одном из писем. – <...> Мы не собираемся развращать детей, но толочь им в нос и затылок, что надо умываться и не хорошо рвать книг – как бы это ни было восхитительно написано – давно пора бросить» (цит. по: Черненко: 15).
Почти все участники группы Маршака и в первую очередь он сам, в эпоху деланья «социалистического искусства» для детей, вполне искренно называли себя советскими писателями. Тем не менее пропагандистские, идеологические задачи долгое время воспринимались поэтами и прозаиками круга Маршака как второстепенные. Точнее говоря, Маршак и его команда видели свою самую важную педагогическую задачу в том, чтобы ребёнок-читатель вырос оптимистом, чутко воспринимающим всё по-настоящему новое, весёлое и помогающее в практической жизни. И это уже само по себе представлялось Маршаку и его соратникам весомым вкладом в дело воспитания будущего гражданина СССР. «Исключительная бодрость его стихов, трудовой пафос, которым они заражены, материалистический метод изображения мира делают поэзию Маршака особенно ценным орудием воспитания советского ребёнка». Таким выводом завершил апологетическую статью об авторе «Багажа» и «Мистера Твистера» Борис Бухштаб (Бухштаб: 20), и в этом перечне не случайно зияет отсутствием «актуальная тематика». «Маршак сознательно противопоставлял свою группу детских писателей тем литературным профессионалам, чьи стихи слишком пахнут злободневностью», – прямо указывал М. Л. Гаспаров (Гаспаров: 942).
Нам представляется важным сказать здесь несколько слов о том, как обрабатывал в своей прозе идеологический материал один из лидеров группы Маршака, Николай Олейников. Ключевые эпизоды его дописательской биографии перекликаются с этапными событиями в жизни юного Аркадия Голикова. Выходец из казачьей среды, Олейников, как он сам рассказывал в позднейшей автобиографии, «в декабре 1917 г. и в январе 1918 г. с оружием в руках выступал против генерала Каледина, принимал активное участие в восстании против Донского контрреволюционного правительства <...> В рядах красной гвардии дрался против немцев, наступавших на Дон <...> участвовал в разгроме Деникина на Дону и на Кубани» (цит. по: Лекманов, Свердлов: 29). Тем интереснее отметить, что, в отличие от Гайдара, Олейников не пустил свою биографию в прозу, предпочитая говорить от лица выдуманного героя или же сообщая маленькому читателю информационно насыщенные «объективные» факты, взятые из газет.
Ещё важнее обратить внимание на то, что идеология в правоверно-советских рассказах Олейникова, как и у других участников группы Маршака, находилась в подчинении у поэтики. Способ подачи материала был для Олейникова гораздо важнее его политического содержания. Пользуясь специфическим языком того времени, он и сам покаянно признал это, выступая на так называемой дискуссии «Формализм в литературе» 3 апреля 1936 года:
Первые мои детские книги продиктованы были желанием найти форму для детской политической книги – не голой агитки, а книги художественной. Задача, казалось бы, достойная, и цель поставлена правильно и прямо. Но что же вышло, когда я приступил к осуществлению моей задачи. Самый процесс писания, поиски конструкции увлекли мою мысль в сторону уже чисто формальных задач. Рядом отдельных сообщений, ударных, мне хотелось создать своеобразную систему подачи материала. Я хотел, чтобы это было ново, обязательно ново. Стремясь к новизне, я на время забыл об основной цели, я увлёкся техникой приёмов, всеми внешними атрибутами, которые особенно недопустимы в книжке политической. Приём победил и лишил первоначального чувства ответственности за свою задачу (цит. по.: Кобринский: 342).
2
Чутко откликаясь на запросы времени, Аркадий Голиков (ещё не Гайдар) в 1925 году дебютировал в печати и как взрослый, и как детский писатель: в ленинградском альманахе «Ковш» была опубликована его «взрослая» повесть «В дни поражений и побед», а в журнале «Звезда» – его рассказ для ребят «Р. В. С.».
Повесть «В дни поражений и побед» отчасти симметрична роману Михаила Булгакова «Белая гвардия», первые тринадцать глав которого автору, как известно, удалось напечатать в том же 1925 году. Значительная часть действия повести Голикова разворачивается в Киеве (только описана чехарда с постоянной сменой власти в городе во время Гражданской войны не со стороны будущих белогвардейцев, а со стороны красногвардейцев). Тем сильнее в глаза бросается разница между произведениями Булгакова и Голикова, которая заключается не только в качестве текста, но и в расчёте двух авторов на два разных читательских кластера. Очевидно, что Булгаков делал ставку на «старого» читателя, способного как минимум соотнести его роман с классическими образцами жанра (в первую очередь с «Капитанской дочкой» и «Войной и миром»), а Голиков писал для «нового», «нищего духом» адресата и старался увлечь его занимательными, вероятно, из авантюрных приключенческих книжек заимствованными поворотами сюжета и подробностями. Самые выразительные среди них это любовь, вспыхивающая между юношей и девушкой, первоначально находящимися по разные стороны идеологических баррикад, а также удачная попытка героя воспользоваться бумагами, найденными им у убитого врага (эта сюжетная ситуация будет позднее обыграна Гайдаром в повести «Школа»).
Пока ещё неумело и наивно в своём дебютном произведении для взрослых Аркадий Голиков сформулировал два важных закона, верностью или неверностью которым будут измеряться персонажи детских книг Аркадия Гайдара.
Первый закон: коммунистическое учение есть новая религия, требующая от своих адептов истовой веры и фанатичного служения. Со всей отчётливостью это проговаривается одним из героев повести, Николаем, в диалоге с его будущей возлюбленной Эммой:
Николай посмотрел на Эмму и улыбнулся.
– Слушайте, то есть слушай, – поправился он. – Если бы не я, то ты верно тоже пошла бы в церковь?
– Пошла бы, – ответила она. – Сегодня служба большая. А ты, должно быть, никогда не ходишь?
– Никогда.
– Почему? Значит, правда, что ты – коммунист?
– Правда, Эмма.
– Жаль.
– Почему же? Я так только горжусь этим.
– А потому, что пропадёшь и ты, когда коммунистов разобьют. А во-вторых – без веры всё-таки очень нехорошо.
– Но позволь, – удивился Николай. – Во-первых, почему ты знаешь, что нас разобьют? Мы и сами на этот счёт не промахнёмся. А во-вторых, мы тоже не совсем без веры.
– Какая же у тебя вера? – засмеялась она. – Уж не толстовская ли?
– Коммунистическая! – горячо ответил Николай. – Вера в своё дело, в человеческий разум и торжество не небесного, а земного, нашего царства – справедливого труда. А главное – вера в свои руки и только в собственные силы, с помощью которых мы этого достигнем.
Эмма удивлённо посмотрела на него.
– О! Да ты – фанатик.
– А ты – разве нет?
– Нет, – на минуту задумавшись, уклончиво ответила она, потом хотела ещё что-то сказать, но промолчала.
– А сознайся, что ведь ты веришь-то больше по привычке? – немного насмешливо сказал Николай.
– А хотя бы и так, – вспыхнув, ответила она, раздосадованная тем, что он так верно её понял.
Из этого первого закона у Голикова, как впоследствии и у Гайдара, с неизбежностью выводится второй: мир в отношении «царства справедливого труда» делится на верующих и неверующих. Все те неверующие, которых не удаётся обратить в «правильную» веру (как это удастся сделать в повести с Эммой) – смертельные враги. Они должны быть уничтожены верующими, причём вершителей возмездия не должны смущать ни собственная жестокость, ни прежние дружеские или родственные связи с неверующими. В частности, своеобразной инициацией для девушки Эммы на пути её обращения в коммунистическую веру становится необходимость способствовать аресту и расстрелу её отчима – белого офицера и брата отчима – шпиона.
Жестокость верующих по отношению к неверующим в повести «В дни поражений и побед» оправдывается прежде всего жизненной необходимостью, поскольку неверующие, в свою очередь, жалости к антагонистам испытывать не способны и не должны. Как чётко определяет один из персонажей повести: «Коммунист может быть или у своих – живым, или у врагов – мёртвым».
В голиковском рассказе для детей «Р. В. С.» первый закон остаётся за скобками, а исполнение второго реализуется в весьма смягчённом варианте. Едва только дезертир и бандит Головень, родной дядя героя рассказа Димки, собирается учинить над мальчиком расправу, как откуда ни возьмись появляется отряд красноармейцев и удерживает Головня от исполнения его намерений. Впрочем, и возмездие над Головнём в этом эпизоде «Р. В. С.» откладывается на потом:
– Ты кто такой?
– Здешний, – хмуро ответил Головень.
– Почему не в армии?
– Год не вышел.
– Фамилию... На обратном пути проверим,
а в финале рассказа, когда красная армия побеждает, Головень просто исчезает из поля зрения автора и читателя.
Единственной жертвой классового врага в «Р. В. С.» по принципу метонимии становится пёс Димки по кличке Шмель, которого Головень убивает в приступе бессмысленной жестокости.
Итак, Аркадий Голиков пока был не готов к тому, чтобы в произведении для детей в полную силу развернуть ту свою концепцию единственно справедливого и разумного устройства мира после революции, которая в его взрослой повести заявлена весьма отчётливо. В это время его ещё явно сковывало традиционное для гуманистической педагогики представление о том, что смерть человека, даже врага, а тем более положительного героя (да ещё ребёнка!), в детской книге нежелательна и находится едва ли не под запретом.
Но уже читатель повести «В дни поражений и побед» и рассказа «Р. В. С.» видит, что задача поведать ребёнку о революции, Гражданской войне и последствиях этих событий, безусловно, была для Голикова органичной и приоритетной. В его случае и речи быть не могло о том, чтобы отвлечься от темы перманентной революции на разработку «техники приёмов». Вся техника постепенно осваиваемых приёмов была поставлена Голиковым на службу этой теме, почти маниакально овладевшей его сознанием.
В течение следующих нескольких лет молодой автор работал только над прозой для взрослых, так как написание «Р. В. С.» он, по-видимому, счёл лишь пробой пера, экспериментом. Протагонисты тогдашней гайдаровской прозы продолжали жить тремя главными принципами: фанатической преданностью делу революции, пламенной ненавистью к её врагам и готовностью принять смерть в борьбе с этими врагами.
Мы не будем рассматривать и даже упоминать здесь все рассказы и очерки Голикова-Гайдара для взрослых, печатавшиеся в провинциальной прессе 1925–1929 годов, а коротко поговорим только о тех из них, в которых борьба между поборниками революционной веры и врагами революции была положена в основу сюжета.
Так, в рассказе «Угловой дом» (1925), который при публикации был впервые подписан псевдонимом «Гайдар», счастливая улыбка убитой за дело революции девушки Гальки противопоставляется гримасе ненависти, застывшей на лице безымянной дворянки, попытавшейся открыть дверь белогвардейцам и застреленной бдительным матросом:
– Курва! – холодно сказал матрос. – Она выбралась через окошко чулана и хотела открыть дверь.
У меня невольно мелькнула мысль о Гальке. На губах у Гальки играла счастливая полудетская улыбка… А у этой? Что застыло у неё на губах? Сказать было нельзя, потому что губы были изуродованы пулей маузера. Но черты лица были окутаны страхом, а в потухающих глазах, в блеске золотого зуба была острая, открытая ненависть.
И я понял и принял эту ненависть, как и Галькину улыбку.
В документальной хронике «Жизнь ни во что. Лбовщина» (1926) рассказывается история о тёмном, но прекрасном «новом человеке», единственной целью существования которого становится уничтожение классовых врагов, а также о влюблённой в него и в его дело дворянке, легко предающей ради этого дела жениха-офицера:
И если бы все решили заодно, что к чёртовой матери нужна жизнь, если всё идёт не по-нашему… если бы каждый человек, когда видел перед собой стражника, или жандарма, или исправника, то стрелял бы в него, а если стрелять нечем, то бил бы камнем, а если и камня рядом нет, то душил бы руками, то тогда давно конец был бы этому самому… как его. – Он запнулся и сжал губы. Посмотрел на окружающих.
– Ну, как же его? – крикнул он и чуть-чуть стукнул прикладом винтовки об пол.
– Капитализму, – подсказал кто-то.
– Капитализму, – повторил Лбов и оборвался.
<...> она <...> вскочила, приложила лоб к стеклу вздрагивающего окна и прошептала горячо и искренне:
– Милый, милый, если бы ты знал, как я тоже теперь ненавижу их всех!
Героями ещё одной документальной гайдаровской хроники «Лесные братья. Давыдовщина» (1927), которая представляет собой продолжение «Лбовщины», стали «братья Иван и Алексей Давыдовы» – «простые рабочие», «сотоварищи по делу великого бунтовщика Лбова, позднее – грозные мстители за его смерть и каторгу сотен других революционеров и ещё позднее – мертвецы, погребённые в глубоких тайниках каменных тюрем рядом с трупами многих десятков расстрелянных и повешенных товарищей».
А внимательное чтение ориентальной повести «Всадники неприступных гор» (1927), действие которой в отличие ото всех предыдущих произведений молодого писателя разворачивается не в прошлом, а в настоящем, позволяет сформулировать третий основополагающий закон устройства советского мира, как его воспринимал Гайдар: революция не окончена, она будет продолжаться до тех пор, пока ей противостоят явные и скрытые враги.
В начале повести между тремя главными персонажами происходит знаменательный обмен репликами:
– Я люблю цветы, – сказал Николай и осторожно взял Риту за руку.
– Я тоже, – ответила ему она и ещё осторожней отняла руку.
– А ты? – И она посмотрела на меня. – Что ты любишь?
Я ответил ей:
– Я люблю свою шашку, которую снял с убитого польского улана, и люблю тебя.
– Кого больше? – спросила она, улыбаясь.
И я ответил:
– Не знаю.
Для почти сливающегося с автором героя и нарратора повести «Всадники неприступных гор» Гайдара революция перманентна. Соответственно, и «шашка», когда-то снятая им с убитого польского улана, это не материальное воплощение дорогого воспоминания, а боевое оружие, которое в любой момент может быть снова пущено в ход. Боевой товарищ героя по Гражданской войне Николай любит цветы, потому что для него революция и война закончились в девятнадцатом году (это точная дата, называемая в повести). Поэтому же Николай восхищается экзотическим прошлым Востока (для Гайдара актуально лишь советское настоящее восточных республик), с упоением читает стихи упаднического поэта Есенина, и даже «из партии» он «автоматически выбыл в двадцать втором» году.
Подобное ощущение времени и революции, согласно Гайдару, неизбежно ведёт к падению и предательству. Николай за спиной героя ухаживает за его гражданской женой Ритой, напившись, растрачивает общие деньги и, как только предоставляется возможность, подло бросает Гайдара в трудной ситуации и женится на Рите.
В своей итоговой реплике, обращённой к Рите, герой включает Николая в список персонажей повести, которые для него умерли. Им противопоставляются те, кто заново родился, поскольку сумел победить своё прошлое и встать на службу вечно продолжающейся революции.
Настала пора задать важный вопрос: в какой мере три гайдаровских закона были порождены его собственным мироощущением и в какой – усвоены из официальной советской риторики? Наш предварительный ответ таков: законы Гайдара логически вытекают из основных тезисов большевистской программы, однако идеологи партии, как правило, были гораздо более осторожны и, если так будет уместно выразиться, стыдливы в своих формулировках, особенно после ослабления во второй половине 1920-х годов государственного влияния Льва Троцкого. Всё-таки акцент делался ими не на религиозной основе марксистского учения, а на его материалистической сути; не на необходимости гибнуть за дело революции, а на созидательной деятельности во имя процветания Советского Союза; не на жестокости по отношению к врагам, а на солидарности по отношению к друзьям; не на «мечах» и «боевых шашках», а на мирных земледельческих «оралах» (крестьянских серпах и рабочих молотах, которые, впрочем, могут быть использованы и как оружие).
Но, разумеется, Гайдар с его экстремистскими законами был в советской литературе 1920-х – 1930-х годов не одинок. Среди его предшественников и вдохновителей в первую очередь следует назвать имя Владимира Маяковского, о котором недаром сочувственно говорится на страницах повести «Всадники неприступных гор».
Ключевым, установочным текстом Маяковского для Гайдара, как и для многих его ровесников и младших современников, по-видимому, стала поэма «Владимир Ильич Ленин» (1924), в начале которой провозглашается необходимость «плыть / в революцию дальше» (Маяковский, Т. 6: 234), а в финале предсказывается «скорая» «великая» и «последняя» «война» всех верующих в революцию с её врагами:
С этого знамени, с каждой складки снова живой взывает Ленин: – Пролетарии, стройтесь к последней схватке! Рабы, разгибайте спины и колени! Армия пролетариев, встань стройна! Да здравствует революция, радостная и скорая! Это – Единственная великая война из всех, какие знала история.
(Там же: 309.)
Очень важно отметить, что в этой войне, наряду со взрослыми, примут участие и дети:
В ногу взрослым вступают дети – тра́-та-та-та́-та та́-та-та-та́. «Раз, два, три! Пионеры мы. Мы фашистов не боимся, пойдем на штыки».
(Там же: 308.)
3
Решительный выбор в пользу произведений для детей Гайдар сделал в 1929 году: в журнале «Октябрь» была напечатана его повесть «Обыкновенная биография» (впоследствии она получила название «Школа»), а ещё одна гайдаровская повесть для ребят «На графских развалинах» вышла в издательстве «Молодая гвардия».
Судьбы этих двух вещей сложились совершенно по-разному. Первая пользовалась большим успехом и быстро приобрела статус образцовой советской книги: «Ярко выраженная революционная направленность, сочетающаяся с подлинно реалистической манерой письма, ставят эту книгу в число лучших произведений детской советской литературы» (Рашаль: 7). Вторая повесть осталась почти незамеченной, больше Гайдаром не переиздавалась и в гайдаровский канон в итоге не вошла.
Тем не менее и «Школа», и «На графских развалинах», на наш взгляд, лишь предсказывали явление Аркадия Гайдара как едва ли не лучшего советского прозаика для детей 1930-х годов. В обеих повестях автор ещё не решился сделать те радикальные шаги, которые резко выделили его из ряда современников, а сегодня шокируют многих читателей. Он пока что щадил чувства адресатов – и детей, и взрослых. В сравнении с последующими гайдаровскими произведениями обе повести сильно приглажены.
3 июня 1939 года в письме к другу Рувиму Фраерману Гайдар признавался: «Весь и всем я обязан Гоголю, Гофману, Диккенсу и Марку Твену» (Воспоминания: 604). В своих дебютных больших произведениях для детей он ориентировался на книги именно этих великих писателей, за исключением, пожалуй, Гофмана.
Первая, арзамасская часть «Школы», безусловно, учитывала опыт иронической панорамы захолустного городка и сатирического портретирования провинциальных типов Гоголем и Марком Твеном.
А сквозной сюжет повести Гайдара, рассказывающей о взрослении ребёнка, утрате им наивных иллюзий и обретении мировоззренческой опоры в вере (у Гайдара – в коммунистической доктрине) – это сюжет характерно диккенсовский. Неслучайно автор «Школы» как минимум дважды весьма откровенно отсылает внимательного читателя к произведениям английского романиста. Любитель птиц Тимка из гайдаровской повести этой своей страстью напоминает мальчика Роба Тудля из «Домби и сына», а сцена встречи приехавшего в незнакомый город и бесприютного героя «Школы» с местным мальчишкой Пашкой Корчагиным даже в мелочах перекликается со сценой первой встречи прибывшего в Лондон Оливера Твиста с Джеком Даукинсом по прозвищу «Ловкий Плут».
Что касается повести Гайдара «На графских развалинах», то уже краткое изложение её содержания смотрится как монтаж эпизодов из книг Марка Твена о Томе Сойере и Гекльберри Финне: два мальчика-озорника втягиваются в страшные и увлекательные приключения, затем к ним присоединяется третий – разбитной, но добрый беспризорник, в итоге повести получающий путевку в благополучную жизнь, а противостоят мальчикам два взрослых вора, один из которых носит кличку «Граф».
Выскажем осторожное предположение, что на генетическую связь повести «На графских развалинах» с Марком Твеном Гайдар мог намекать уже в самом её начале, варьируя микроэпизод из зачина «Тома Сойера».
Сравните у Гайдара:
Яшка бежал ровным, размеренным шагом, как настоящий бегун-спортсмен. Валька же не мог и тут обойтись без выкрутас. Он то учащал, то уменьшал шаг, попутно подражал то фырчанью мотора, то пыхтенью локомотива.
Вот и поворот над речкою.
– А ну, поддай пару... Ту-туу!..
И вдруг Валька-паровоз на полном ходу дал тормоз; остановился как вкопанный и Яшка.
и в начале «Приключений Тома Сойера»:
Он грыз яблоко и время от времени издавал протяжный гудок, за которым следовал мелодичный перезвон: «Динь-дон-дон, динь-дон-дон» – на самых низких нотах, потому что Бен изображал колёсный пароход. Приближаясь к Тому, он сбавил ход, свернул на середину фарватера, слегка накренился на правый борт и стал без спешки подходить к берегу. Вид при этом он имел необыкновенно важный, потому что изображал «Большую Миссури» с осадкой в девять футов. В эту минуту Бен Роджерс был и пароходом, и капитаном, и рулевым, и судовым колоколом, поэтому, отдавая команду, он тут же её и выполнял.
Разумеется, по диккенсовской и твеновской канве Гайдар в обеих повестях вышивает советские идеологические узоры. Особенно это касается «Школы», чья тема до 1929 года уже неоднократно эксплуатировалась авторами книг для ребят. В частности, не только в произведении Гайдара, но и в написанной в 1926 году повести Николая Тихонова «От моря до моря», как отмечает Бен Хеллман, «во время Гражданской войны мальчик знакомится с солдатом-большевиком и проникает в суть классового конфликта» (Хеллман: 314). Отыскиваются в «Школе» переклички с двумя знаковыми произведениями о русской революции (в первом случае) и Гражданской войне (во втором). Следующий фрагмент повести Гайдара: «Анархисты царские флаги жгут. Лучше бы разодрали ситец да раздали, а то мужики ругаются. Сам знаешь, каждая тряпка теперь дорога» почти наверняка восходит к первой главке «Двенадцати» (1918) Александра Блока:
Старушка убивается – плачет, Никак не поймёт, что значит, На что такой плакат, Такой огромный лоскут? Сколько бы вышло портянок для ребят, А всякий – раздет, разут...
(Блок: 7),
а ещё один фрагмент гайдаровской повести:
– Ну, – сказал Шебалов, приподнимая бумагу. – Согласно, значит, полученному мною приказа, приходится нам идти в неприятельский тыл, чтобы действовать вблизи отряда Бегичева, и должны мы выступить сегодня в ночь, минуя и не задевая встречных неприятельских отрядов...
явственно перекликается со следующим фрагментом «Конармии» (1924) Бабеля:
Он <...> потянул к себе приказ, только что отдиктованный начальником штаба. Это был приказ Ивану Чеснокову выступить с вверенным ему полком в направлении Чугунов – Добрыводка и, войдя в соприкосновение с неприятелем, такового уничтожить...
Гайдар в «Школе» ещё только нащупывал собственную, неповторимую манеру рассказа про те события, которые его по-настоящему волновали, поэтому в повести так много стилистических и сюжетных заимствований, штампов, а главное, уже многократно появлявшихся на страницах советских книг клишированных образов праведных большевиков (отец героя, учитель со смешной фамилией Галка, вдохновенный оратор-пролетарий Баскаков, идеологически подкованный солдат Чубук).
Но всё же одну свою заветную «взрослую» тему Гайдар в детской повести «Школа» не просто затронул, а сделал её лейтмотивом. Это тема расправы с врагами революции, в которой в качестве инициации должен принять участие тот, кто встал на путь «нового человека».
Впервые возникает эта тема исподволь, почти юмористически, когда герой-ребёнок подробно обсуждает со своим другом Федькой гильотинирование короля и его семьи в эпоху Великой французской революции:
– Федька, – спросил я, – а почему французский царь президентом называется?
Федька задумался.
– Не знаю, – ответил он. – Я что-то слышал, что ихний президент вовсе и не царь, а так просто.
– Как это – так просто?
– Ей-богу, не знаю. Я, знаешь, читал книжку писателя Дюма. Интересная книжка – кругом одни приключения. И по той книжке выходит, что французы убили своего царя, и с тех пор у них не царь, а президент.
– Как же можно, чтобы царя убили? – возмутился я. – Ты врёшь, Федька, или напутал что-нибудь.
– А ей-богу же, убили. И его самого убили, и жену его убили. Всем им был суд, и присудили им смертную казнь.
– Ну, уж это ты непременно врёшь! Какой же на царя может быть суд? <...>
– Ну, хочешь – верь, хочешь – нет! – рассердился Федька. – Вот Сашка Головёшкин прочитает книжку, я тебе её дам. <...> Там собирался весь народ и судили, и казнили... – добавил он раздражённо, – и даже вспомнил я, как казнили. У них не вешают, а машина этакая есть – гильотина. Её заведут, а она раз-раз – и отрубает головы.
– И царю отрубали?
– И царю, и царице, и ещё кому-то там.
Перед самой Февральской революцией отца героя арестовывают и расстреливают как дезертира. Уже после Февраля участвовавший в аресте городовой Евграф Тимофеевич пытается вести с мальчиком примирительную беседу:
Сам государь император и то только под домашним арестом, а уж чего же с нас спрашивать!.. Вон, слышите? Оратор говорит, что не нужно никакой мести, что люди должны быть братьями и теперь, в свободной России, не должно быть ни тюрем, ни казней. Значит, и нам не будет ни тюрем, ни казней.
Однако сочувствия в герое такая логика не находит:
Я посмотрел ему вслед и подумал: «Как же так не нужно?.. Неужели же, если бы отец вырвался из тюрьмы, он позволил бы спокойно расхаживать своему тюремщику и не тронул бы его только потому, что все люди должны быть братьями?»
Сопоставленные нами эпизоды «Школы», как представляется, введены в повесть для того, чтобы читатель сам вспомнил не упоминаемое в «Школе» историческое событие – расстрел последнего русского царя, его жены и его детей. Вспомнил и не просто оправдал палачей, а понял справедливость и неизбежность их действий. Как сформулировал в заметке 1922 года не кто-нибудь, а Осип Мандельштам: «нельзя жить, если не будет убит царь» (Мандельштам: 61).
Эта неизбежная, «священная» казнь, по-видимому, бросает отсвет и на те убийства, участником и свидетелем которых в «Школе» становится нарратор. Ещё мальчиком он получает от отца символический подарок – маузер (по свидетельству Е. Коковина, гайдаровская повесть первоначально даже называлась «Маузер» (Воспоминания: 182). Однако к ясному пониманию того, что революция не делается в белых перчатках и её врагов необходимо уничтожать, герой приходит уже после Октября и приходит в два этапа.
Сначала он почти инстинктивно убивает втёршегося к нему в доверие молодого белогвардейца, пробирающегося на Дон, к генералу Краснову. Это было первое изображение убийства в детском произведении Гайдара. Может быть, именно поэтому, описывая его и его последствия, автор ещё отдал дань традиции, согласно которой убийца обязательно должен испытывать нравственные муки:
Я приподнялся, посмотрел на протянутые ко мне руки, и мне стало страшно. Ведь это уже всерьёз! Всё, что происходило в моей жизни раньше, было в сущности похоже на игру, <...> а это уже всерьёз. И страшно стало мне, пятнадцатилетнему мальчугану, в чёрном лесу рядом с по-настоящему убитым мною человеком... Голова перестала шуметь, и холодной росой покрылся лоб. Подталкиваемый страхом, я поднялся, на цыпочках подкравшись к убитому, схватил валявшуюся на траве сумку, в которой был мой документ, и задом, не спуская с лежавшего глаз, стал пятиться к кустам. Потом обернулся и напролом через кусты побежал к дороге, к деревне, к людям – только бы не оставаться больше одному.
А ещё позднее герой повести становится свидетелем того, как Чубук с товарищами ведёт на расстрел взятого в плен белогвардейца. Герой вновь проявляет себя, как положено персонажу человеколюбивой русской литературы, нарывается на суровую отповедь большевика и, наконец, в полной мере осознаёт, что дорогу в «светлое царство социализма» (эквивалент Царствия Небесного) можно проложить только кровью:
Шаги, раздавшиеся сбоку, привлекли мое внимание. Я увидел захваченного гайдамака, позади него трёх товарищей и Чубука.
«Куда это они идут?» – подумал я, оглядывая хмурого растрёпанного пленника.
– Стой! – скомандовал Чубук, и все остановились.
Взглянув на белого и на Чубука, я понял, зачем сюда привели пленного; с трудом отдирая ноги, побежал в сторону и остановился, крепко ухватившись за ствол молодой берёзки.
Позади коротко и деловито прозвучал залп.
– Мальчик, – сказал мне Чубук строго и в то же время с оттенком лёгкого сожаления, – если ты думаешь, что война – это вроде игры али прогулки по красивым местам, то лучше уходи обратно домой! Белый – это есть белый, и нет между нами и ними никакой средней линии. Они нас стреляют – и мы их жалеть не будем!
Я поднял на него покрасневшие глаза и сказал ему тихо, но твёрдо:
– Я не пойду домой, Чубук, это просто от неожиданности. А я красный, я сам ушёл воевать... – Тут я запнулся и тихо, как бы извиняясь, добавил: – За светлое царство социализма.
«Коротко и деловито» – вот это уже почти зрелый Гайдар. Не следует торжествовать и тем более упиваться казнями классовых врагов, но необходимо трезво понимать – «или мы их, или они нас». Такой урок автор преподносит не только юному герою, но и юному читателю «Школы». В свете этого урока можно заранее предсказать, что Чубуку суждено, в свою очередь, быть расстрелянным белогвардейцами. Напомним гайдаровскую сентенцию из его первой взрослой повести: «Коммунист может быть или у своих – живым, или у врагов – мёртвым».
В повести «На графских развалинах» врага (рецидивиста Хряща) убивают за рамками произведения, свидетелем его смерти читатель не становится. Но и в этой повести Гайдар затронул тему, которая станет одной из центральных в его позднем шедевре (в «Судьбе барабанщика») – тему возвращения блудного сына на праведный путь.
В «Школе», пересказывая речь священника из реального училища, Гайдар прямо излагает содержание евангельской притчи о блудном сыне, но лишь для того, чтобы эта притча была дискредитирована трезво мыслящим героем:
В этих словах я несколько усомнился. Что касается первоклассника Тупикова, то как его встретили бы родители – не знаю, но что булочник Спагин по поводу возвращения сына не станет резать упитанного тельца, а просто хорошенько отстегает сына ремнём, – это уж наверняка.
Гайдар не упускает возможности лишний раз напомнить читателю – не нужно верить в прекраснодушную евангельскую ложь, в жизни всё гораздо жёстче, но и справедливее.
Однако в финале повести «На графских развалинах» (а потом и в финале «Судьбы барабанщика») автор противопоставляет евангельскому варианту притчи собственную её версию: для того, чтобы Революция простила своего блудного сына, одного его раскаяния мало. Блудный сын должен быть готов, во-первых, сам выступить в роли «тельца» и принести свою жизнь на алтарь Революции; а во-вторых, он может быть призван на роль того, кто совершит жертвоприношение и уничтожит врага Революции. Тогда и только тогда блудный сын будет прощён и допущен в «светлое царство социализма» (и в повести «На графских развалинах» и в «Судьбе барабанщика» воплощённое в образе белой и стерильной больничной палаты).
Приведём здесь с некоторыми сокращениями соответствующую цитату из повести «На графских развалинах»:
Проснулся Дергач в больнице. И первое, на что он обратил внимание, – это на окружающую его белизну. Белые стены, белые подушки, белые кровати. Женщина в белом халате подошла к нему… <...> Было спокойно, тепло и тихо, а главное – всё кругом такое белое, чистое. От чёрных лохмотьев и перепачканных сажей рук не осталось и следа.
– Спи! – <...> сказала ему женщина. – Скоро выздоровеешь и уже скоро теперь будешь дома.
И Дергач – маленький бродяга, только огромными усилиями воли выбившийся с пути налетчиков на твёрдую дорогу, – закрыл глаза, повторяя чуть слышным шёпотом: «Скоро дома».
Через день Яшка и Валька были на свидании у Дергача <...> Яшка сказал:
– Дергач! Выздоравливай скорей. Граф арестован, он оказался настоящим графом. Они вырыли под пальмой ящик, спрятанный старым графом перед тем, как бежать к белым. В ящике много всякого добра было, но из-за тебя всё успели захватить наши милиционеры. Ты выходи скорей, все мальчишки будут табунами за тобой теперь ходить, потому что ты герой!
– А Хрящ где?
– Хрящ убит, когда отстреливался. <...>
Дергач вздохнул. По его умытому, бледному ещё лицу расплылась хорошая детская улыбка, и, закрывая глаза, он сказал радостно:
– И как хорошо становится жить...
4
1930 годом датировано во многом поворотное для Гайдара произведение – небольшой детский рассказ «Четвёртый блиндаж». В этом рассказе он воспользовался приёмом, который оказался сверхплодотворным для становления узнаваемо гайдаровской стилистической манеры. В сравнении со своими прежними книгами для детей Гайдар весьма ощутимо снизил возраст главных героев произведения. Недаром именно с сообщения этих важнейших вводных данных «Четвёртый блиндаж» начинается: «Кольке было семь лет, Нюрке – восемь. А Ваське и вовсе шесть».
Гайдар написал рассказ не только про маленьких детей, но и для маленьких детей, точнее говоря, чуть ли не впервые в своей писательской практике маленьких детей он тоже учёл в качестве целевой читательской аудитории.
Какие требования такое сознательное самоограничение ему предъявило и какие возможности предоставило?
Возможность и требование взглянуть на окружающий мир глазами совсем маленького ребёнка и попытаться передать особенности такого взгляда в языке произведения. К 1930 году Гайдар самостоятельно дорос до постановки перед собой той задачи, которую писатели школы Маршака решали начиная с середины 1920-х годов: посмотреть на мир как на «впервые увиденный», «без отсылки ко всем известному» (ещё раз процитируем точные формулировки М. О. Чудаковой).
Конкретными результатами гайдаровского расчёта на маленького ребёнка как на читателя и одновременно – следствием попытки Гайдара посмотреть на окружающий мир глазами такого читателя стали избавление от литературных штампов (ведь они ещё не успели проникнуть в детское сознание), радикальное упрощение синтаксиса (чтобы повествование легче усваивалось) и, наконец, стремление к предельной ясности неизбежных языковых иносказаний. Если уж автор «Четвёртого блиндажа» не мог обойтись без тропа, то это была не метафора, а сравнение, и сравнение максимально выразительное, понятное ребёнку и часто контрастное: «После чёрного подвала день показался сияющим, как само солнце»; «...у неё ноги вон какие длинные, она не хуже козы бегает»; «Лошади отцепились от пушек как-то сразу, будто бы вагоны от паровоза»; «Потом так ударило, как будто бы гром грохнул над самой печной трубой»; «Да грибы-то все какие – белые! Сахар, а не грибы»…
При этом самым внимательным маленьким читателям Гайдар в рассказе предоставил возможность насладиться собственной наблюдательностью и проследить за цепочками разворачивающихся ключевых мотивов. Например, только что процитированное нами сравнение в начале «Четвёртого блиндажа» длинноногой девочки с козой далее в рассказе ужимается до длинноногой девочки («Нюрка испугалась и убежала. А разве её, длинноногую, догонишь?!»), а в финале красноармеец первоначально принимает трёх бегущих детей за коз («Артиллерийский наблюдатель с площадки вышки заметил среди мелкого кустарника три движущиеся точки. «Вероятно, козы», – подумал он, поднося к глазам сильный бинокль»).
«Мелкий кустарник» упомянут в этом фрагменте неслучайно. Гайдар в «Четвёртом блиндаже» совершенно сознательно сконструировал окружающий маленьких героев мир из предметов им под стать, им по росту. Так, о высоких деревьях речь в рассказе не заходит ни разу (это существительное и производные от него отсутствуют в словаре «Четвёртого блиндажа»), зато слова «кустарник», «кустики» и «кусты» фигурируют в коротком произведении Гайдара целых 17 раз.
Задача описать окружающую действительность как впервые увиденную позволила Гайдару на новом уровне и с новыми целями проявить природно присущий ему дар. Дар остранять предметы и явления окружающего мира с помощью мягкого юмора и, тем самым, освежать их восприятие для читателя.
Уже в зачине первой гайдаровской повести «В дни поражений и побед» обращает на себя внимание юмористическая деталь, которая там могла показаться проходной, случайной:
Внизу подле набросанной чернилами пятиконечной звезды, совсем не
отличавшейся пропорциональностью линий, следовала приписка: «Да
здравствует Красная Армия и её надёжный пролетарский Комсостав».
Но этот же мотив (искажённые лучи красной звезды) вновь возникнет в поздней гайдаровской повести «Тимур и его команда»:
– Вот хватил! – И Тимур укоризненно качнул головой. – Да там на воротах ещё третьего дня наш знак поставлен. А кто ставил? Колокольчиков, ты?
– Я.
– Так почему же у тебя верхний левый луч звезды кривой, как пиявка? Взялся сделать – сделай хорошо. Люди придут – смеяться будут. <...>
Они остановились у домика, где жила старуха молочница. Тимур оглянулся. Людей вблизи не было. Он вынул из кармана свинцовый тюбик с масляной краской и подошёл к воротам, где была нарисована звезда, верхний левый луч которой действительно изгибался, как пиявка. Уверенно лучи он обровнял, заострил и выпрямил.
И в первой своей повести, и в «Тимуре» Гайдар с помощью юмора остраняет сакральный советский символ – красную звезду. Однако это, конечно, было не подшучивание над символом, а попытка освежить его восприятие, придать абстрактному, хотя и величественному знаку как таковому индивидуальное обаяние знака, вычерченного конкретным человеком.
Если над кем Гайдар мягко и посмеивался, то это над теми «новыми читателями», о которых мы говорили в начале главы: непривычным к писанию и рисованию взрослым персонажем (в первом случае) и едва ли не самым инфантильным в повести персонажем-ребёнком (во втором). Характерно, что в «Тимуре и его команде» опытный автор, предоставив читателю возможность умилиться трогательной неловкостью Коли Колокольчикова, затем возвращает уже освежённому символу красной звезды его первоначальное величие: звезда «уверенно» поправляется протагонистом повести, Тимуром.
Важно также отметить, что в ранней повести для взрослых «В дни поражений и побед» отмеченный нами юмористический штрих воспринимался как милая, но дополнительная, не функциональная подробность, а общий рисунок поздних гайдаровских вещей для детей, начиная с «Четвёртого блиндажа», из таких штрихов во многом и складывается. Результатом, повторимся, стал новый, свежий взгляд на мир не только детей-персонажей, но и автора, а в конечном итоге – маленьких и взрослых адресатов произведения.
Итожа все эти наблюдения, можно констатировать, что именно в рассказе «Четвёртый блиндаж» Гайдару впервые в полной мере удалась попытка построения своего собственного художественного мира. Это был мир простых предметов и ясных взаимоотношений между детьми (и взрослыми тоже). Заботясь о том, чтобы описание этих отношений не отдавало приторностью, Гайдар с юмором изображает мелкие ссоры и даже стычки Кольки, Нюрки и Васьки, которые, впрочем, всегда кончаются примирением. Мы бы решились сказать, что в рассказе «Четвёртый блиндаж» был построен ещё не мир детского коммунизма, но мир детского социализма: маленькие герои по собственной вине иногда оказываются разобщёнными, однако в итоге они каждый раз объединяются и вместе преодолевают трудности.
Основным внутренним двигателем сюжета рассказа «Четвёртый блиндаж» стало взаимодействие мира детей, в котором социализм уже построен, с большим, взрослым миром, в котором борьба за будущий социализм с потенциальными и реальными врагами ещё в самом разгаре. Гайдар очень тонко показал в рассказе, насколько мир детского социализма пока хрупок, как сильно он нуждается в заботливом отношении взрослых.
Отец Васьки знает, что «деревенька» на горе – с «церковью», «мельницей» и «домиками с красными крышами» – ненастоящая. Более того, он прямо говорит об этом Ваське, но не объясняет сыну, что построена «деревенька» для тренировочной пристрелки красноармейских орудий. Мать Кольки видит, что её сын оборвал лишний листок на календаре, но сыну об этом не сообщает, заботясь лишь о том, чтобы он поскорее шёл спать. В результате этой родительской и, казалось бы, пустяковой беспечности дети попадают под настоящий артиллерийский огонь, и только счастливый случай (или Провидение) спасает их от гибели.
Завершается «Четвёртый блиндаж» отчасти парадоксально. Да, зазор между взрослым и детским восприятием мира едва не привёл ребят к смерти, но он же стал невольной причиной благотворной для детей инициации. Пройдя испытание громом и огнём, дети приобщились к тому жестокому и прекрасному взрослому миру, в котором действуют три гайдаровских закона. Мир их детских игр от этого не разрушился, но на приехавшего погостить в посёлок мальчика Исайку Колька, Васька и Нюрка смотрят теперь с доброй снисходительностью жителей одновременно и мира детей, и мира взрослых:
Глупый, глупый Исайка! Он думает, что в блиндаже сидеть так же просто, как играть в чижа.
Он не слышал ещё ни разу орудийного залпа. Он не видел ни дыма, ни огня взрывающегося снаряда. Ему не приходилось закрывать тяжёлую дверь блиндажа, как Кольке и Нюрке, и не приходилось бежать с тяжёлым осколком в руках по изрытому воронками полю, как Ваське.
И, переглянувшись, Васька, Колька и Нюрка рассмеялись над добрым толстым Исайкой весело и снисходительно, как взрослые люди смеются над ребёнком.
А когда Исайка поднял на них свои глаза, удивлённые и обиженные этим непонятным смехом, то они схватили его за руки и потащили играть в чижа.
Художественные открытия, сделанные в рассказе «Четвёртый блиндаж» Гайдар закрепил, развил и скорректировал в повести «Дальние страны» 1931 года.
Как и в «Четвёртом блиндаже», в этой повести, по точному замечанию её высокопоставленного рецензента Александра Фадеева, «все явления Гайдар пропускает через восприятие своих героев-детей» (Фадеев: 7), однако в сравнении с «Четвёртым блиндажом» автор усложнил себе задание.
Если в рассказе самым востребованным тропом было сравнение, в основе повести лежит пусть простая и несколько раз в тексте прямо расшифрованная, но всё же метафора. В начале повести два восьмилетних мальчика мечтают о сказочных «дальних странах» (детский эквивалент Земли Обетованной), а в итоге в «дальние страны» (в «светлое царство социализма») превращается тот самый разъезд, где мальчики живут:
Дальние страны, те, о которых так часто мечтали ребятишки, туже и туже смыкая кольцо, надвигались на безыменный разъезд № 216. Дальние страны с большими вокзалами, с огромными заводами, с высокими зданиями были теперь где-то уже не очень далеко.
Обратим особое внимание на агрессивную, военную метафорику, к которой здесь прибегает автор: новый мир не просто приходит на смену старому, а «надвигается» на старый, всё «туже и туже смыкая» вокруг него «кольцо». В этих тревожных и грозных образах отразилось, пожалуй, главное отличие «Дальних стран» от «Четвёртого блиндажа». Чтобы в полной мере его оценить, окинем ещё раз быстрым взглядом писательский путь Гайдара от 1925 до 1931 года.
В своих вещах для взрослых читателей 1925–1927 годов он писал о революции как о перманентном процессе, а также о «коммунистической вере», которая требует от своих адептов готовности пожертвовать собственной жизнью и без колебаний отнять жизнь у врага. В трёх своих произведениях для детей 1925–1930 годов Гайдар смягчил эту концепцию и адаптировал её для ребёнка. Тем не менее с течением времени Гайдар всё свободнее пускал в свои детские книги «взрослые» подробности. В двух его повестях для ребят 1929 года даже возникает без особого труда распознаваемый образ блудного сына революции, едва не сбившегося с правильного пути и вернувшегося на этот путь ценой участия в уничтожении врага. Наконец, в рассказе для ребят 1930 года Гайдар сконструировал идиллический мир детского социализма, за сохранность и безопасность которого несёт ответственность красная армия – самая прекрасная и справедливая сила взрослого мира.
В повести «Дальние страны» Гайдар синтезировал в единое целое едва ли не все ключевые мотивы своих ранних произведений. Главное же: в «Дальних странах» в сравнении с «Четвёртым блиндажом» он размыл границы между идиллическим миром детства и взрослым миром, в котором продолжается перманентная и беспощадная борьба с врагами за торжество идеалов революции, воспринимаемой как путь в Царствие Небесное.
При чтении первой части повести читателю может показаться, что, как и в рассказе 1930 года, дети в ней надёжно ограждены от происков внешних и внутренних врагов, благодаря неусыпной бдительности красной армии. Именно на такое восприятие настраивает подробно описанный Гайдаром плакат, на котором ребёнку отводится роль наблюдателя за материальным воплощением прекрасных «дальних стран» – дирижаблем, парящим в небе:
Большой, смелый красноармеец стоит у столба и, сжимая замечательную винтовку, зорко смотрит вперёд. Позади него зелёные поля, где желтеет густая высокая рожь, где цветут большие, неогороженные сады и где раскинулись красивые и так не похожие на убогое Алёшино просторные и привольные сёла. А дальше, за полями, под прямыми широкими лучами светлого солнца гордо высятся трубы могучих заводов. Через сверкающие окна видны колёса, огни, машины. И всюду люди, бодрые, весёлые. Каждый занят своим делом – и на полях, и в сёлах, и у машин. Одни работают, другие уже отработали и отдыхают. Какой-то маленький мальчик, похожий немного на Павлика Припрыгина, но только не такой перемазанный, задрав голову, с любопытством разглядывает небо, по которому плавно несётся длинный стремительный дирижабль. <...> Но в другом углу плаката – очень далеко, в той стороне, куда зорко всматривался стороживший эту дальнюю страну красноармеец, – было нарисовано что-то такое, что всегда возбуждало у Васьки чувство смутной и неясной тревоги. Там вырисовывались чёрные расплывчатые тени. Там обозначались очертания озлобленных, нехороших лиц. И как будто бы кто-то смотрел оттуда пристальными недобрыми глазами и ждал, когда уйдёт или когда отвернётся красноармеец. И Васька был очень рад, что умный и спокойный красноармеец никуда не уходил, не отворачивался, а смотрел как раз туда, куда надо. И всё видел и всё понимал.
Однако по мере приближения «дальних стран» к «убогому Алёшино» становится понятно, что такая модель социализма слишком благостная и не отражает действительности во всей её полноте. Приближаются «дальние страны», значит, активизируются враги, и вот уже мальчик Петька проходит привычным для гайдаровского читателя путём «блудного сына». Сначала он сбивается с праведного пути и почти случайно крадёт компас у геологов (разведчиков нового мира в Алёшино), но затем исправляется и помогает разоблачить страшного Ермолая, убившего коммуниста Егора.
При этом гибель Егора в борьбе с врагами изображается в повести Гайдара как неизбежное условие победы «дальних стран» над «убогим Алёшино». Недаром его похороны и начальный этап радикального обновления Алёшино символически совпадают во времени:
В этот день хоронили Егора. В этот день закладывали главный корпус алюминиевого завода. И в этот же день разъезд № 216 переименовывался в станцию «Крылья самолёта». <...> Говорил незнакомый из города, и хотя он был незнакомый, но он говорил так, как будто бы давно и хорошо знал убитого Егора и алёшинских мужиков и их дома, их заботы, сомнения и думы. Он говорил о пятилетнем плане, о машинах, о тысячах и десятках тысяч тракторов, которые выходят и должны будут выйти на бескрайние колхозные поля. И все его слушали. И Васька с Петькой слушали тоже. Но он говорил и о том, что так просто, без тяжёлых, настойчивых усилий, без упорной, непримиримой борьбы, в которой могут быть и отдельные поражения и жертвы, новую жизнь не создашь и не построишь. И над ещё не засыпанной могилой погибшего Егора все верили ему, что без борьбы, без жертв не построишь. И Васька с Петькой верили тоже.
Важнейшим нравственным итогом повести становится финальный диалог Васьки и Петьки над могилой Егора. В этом диалоге Гайдар едва ли не впервые в своём творчестве прямо соединяет тему детства с темой возможности жертвенной смерти ребёнка за торжество нового мира:
И разъезд № 216, который с сегодняшнего дня уже больше не разъезд, а станция «Крылья самолёта», и Алёшино, и новый завод, и эти люди, которые стоят у гроба, а вместе с ними и он, и Петька – всё это частицы одного огромного и сильного целого, того, что зовётся Советской страной. И эта мысль, простая и ясная, крепко легла в его возбуждённую голову.
– Петька, – сказал он, впервые охваченный странным и непонятным волнением, – правда, Петька, если бы и нас с тобой тоже убили, или как Егора, или на войне, то пускай?.. Нам не жалко!
– Не жалко! – как эхо, повторил Петька, угадывая Васькины мысли и настроение. – Только, знаешь, лучше мы будем жить долго-долго.
И всё же в повести «Дальние страны» Гайдар, как видим, ещё не был готов принести в жертву Революции героя-ребёнка.
Источники
Блок – Блок А. Полное собрание сочинений и писем: в 20 тт. Т. 5. М., 1999.
Воспоминания – Аркадий Гайдар в воспоминаниях современников / Отв. редактор С. Пяткин; авторы-составители М. Аникина, С. Кондратьев, И. Кудряшов. Арзамас, 2019.
Зощенко – Зощенко М. Статьи и материалы. Серия «Мастера современной литературы». Л., 1928.
Красный песенник – Красный песенник. Сборник новых и старых революционных песен и стихов: рабочих, крестьянских, красноармейских, комсомольских, женских, песен старых революционеров и других. М., <1925>.
Мандельштам – Мандельштам О. Полное собрание сочинений и писем: в 3 тт. Т. 3. М., 2010.
Маяковский – Маяковский В. Полное собрание сочинений: в 13 тт. М., 1955–1961.
Критическая и научная литература
Бухштаб – Бухштаб Б. О Маршаке // Книга детям. 1930. № 1.
Гаспаров – Гаспаров М. Маршак и время // Гаспаров М. Собрание сочинений: в 6 тт. Т. 3. М., 2022.
Кобринский – Кобринский А. Даниил Хармс и Николай Олейников на дискуссии о формализме 1936 года // Russian Studies. Ежеквартальник русской филологии и культуры. 1996 (1998). Vol. II. No 4.
Лекманов, Свердлов – Лекманов О., Свердлов М. «Кто я такой? Вопрос нелепый». Жизнь и стихи Николая Олейникова. М., 2018.
Нарбут – Нарбут В. Читатель хочет романтизма // Нарбут В., Зенкевич М. Статьи. Рецензии. Письма. М., 2008.
Рашаль – Рашаль С. Школа жизни и борьбы // Детская и юношеская литература. Издание критико-библиографического института. 1933. № 6.
Топоров – Топоров А. Крестьяне о писателях. М., 2016.
Фадеев – Фадеев А. Книги Гайдара // Литературная газета. 1933. № 4–5. 29 января.
Хеллман – Хеллман Б. Сказка и быль. История русской детской литературы. М., 2016.
Черненко – Черненко Г. «Я ему был рад так же, как и он мне» (Даниил Хармс в письмах Бориса Житкова) // Хармсиздат представляет: Советский эрос 1920-х – 1930-х годов. СПб., 1997.
Чудакова 2007 – Чудакова М. Москва – Петербург/Ленинград и русская беллетристика советского времени. Соображения к теме // The real life of Pierre Delalande. Studies in Russian and Comparative Literature to Honor Alexander Dolinin. Part. 2. Stanford, 2007.
Эрдэ – Эрдэ Д. Неграмотность и борьба с ней. Харьков, 1926.
В оформлении обложки материала использована фотография Романа Хохлова.
Komentar