Проблема авторства романа «Тихий Дон» до сих пор считается нерешённой. И это не делает мне чести…
Ведь истинного автора романа я нашёл ещё в июне 1982 года – 40 лет назад. И никак не мог собраться представить неопровержимые доказательства своей правоты.
Ну что ж – время пришло, и не позднее, чем в этом – 2022 – году я закончу книгу под названием «Автор «Тихого Дона»: к столетию гибели Виктора Севского».
Читайте полностью публикацию Зеева Бар-Селлы в 2 номере «Тайных троп» в PDF:
Виктор Севский – это и есть подлинный автор романа. Настоящее имя: Вениамин Алексеевич Краснушкин. Родился в 1890 году в станице Филоновской Области войска Донского, а умер – скорее всего, был расстрелян – не ранее июля 1920 года.
А за 10-летнюю свою литературную жизнь успел многое написать и напечатать – хватило на 8 томов.
В 1988–1990 годах я изложил результаты своих изысканий в серии статей «“Тихий Дон” против Шолохова (Текстология преступления)», а в 2005 году издал книгу «Литературный котлован: Проект “Писатель Шолохов”», где показал, что Шолохов не только не писал роман «Тихий Дон», но вообще ничего не писал – ни «Донских рассказов», ни «Поднятой целины», ни «глав из романа» «Они сражались за Родину»! Вообще ничего не написал!
Исследование оказалось очень непростым, пришлось решить множество сопутствующих проблем, отыскать тысячи фактов… Так что изложить всё это в одной или даже в трёх книгах представляется попросту невозможным. И тогда я решил, наступив на горло изыскательской страсти, написать книгу, посвящённую только одной теме – доказательству авторства.
И многое из написанного в книгу никак не вмещалось…
Часть этого сверхлимитного материала и представлена на ваш суд.
Неведомый Кухтин
В поисках автора «Тихого Дона» ростовский историк Андрей Венков решил прибегнуть к методу тотального прочёсывания. Для этого необходимо задать некие граничные условия, проще говоря – установить приметы подозреваемого. И в самом начале своей книги Венков весьма убедительно показал, что однозначная приписка хутора Татарского к Вёшенскому юрту противоречит многочисленным топографическим указаниям в тексте самого романа. А указания эти таковы, что свести их в одну географическую точку попросту невозможно. И тогда А. В. Венков приходит к однозначному заключению: автор далеко не сразу решил объявить Татарский хутором Вёшенской станицы – разброс хуторских «блуканий» простирается от реки Медведицы до Северского Донца!
Однако, приступив к поискам кандидата в авторы, Венков о своих топографических выводах почему-то забыл и вооружился вёшенскими ориентирами:
«Составив список офицеров 9-го Донского полка по опубликованным наградным документам, я стал искать либо литераторов, либо людей имевших выход на Верхне-Донской округ.
<…> моё внимание привлёк Фёдор Кухтин, очень уж фамилия вёшенская»…
Достаточно взглянуть на карту Донской области, чтобы обнаружить на ней весь именник «Тихого Дона». Причина понятна: многие хутора получали название по фамилии первопоселенца. А именник «Тихого Дона» – донской. Правда, в окрестностях станицы Вёшенской эта «очень уж вёшенская» фамилия следов не оставила. Зато хутора с названием Кухтин мы обнаруживаем вблизи станиц Урюпинской (1-й Донецкий округ) и Каргальской (Хопёрский округ).
И Венков честно сообщает, что отысканный им Кухтин происходил как раз из станицы Каргальской. Прочие подробности таковы:
«В мае 1915 года прапорщик Кухтин <…> был произведён в хорунжие (с 28 февраля 1915 года), в декабре того же года получил «Анну» IV степени «За храбрость»... Как оказалось, посмертно. Выяснилось, что Кухтин Фёдор Константинович скончался от ран 26 июля 1915 года.
Никакого отношения <Фёдора Кухтина> к литературе я не обнаружил».
Итак, сюжет исчерпан… Но нет – Венков продолжает:
«Затем к удивлению своему в предисловии к «Тихому Дону» И. Родионова нашел составленный В. Н. Запеваловым список претендентов на авторство «Тихого Дона», удостоенного Нобелевской премии и написанного якобы М. А. Шолоховым. Под № 15 в списке значился “некий есаул Кухтин”».
Откуда взялся сей слух? В. Н. Запевалов ничего по этому поводу не сообщает – вся информация:
«14 <а не «15», как у Венкова. – Б.–С.>. Некий есаул Кухтин».
На след напал краснодарский историк В. К. Чумаченко:
«Тема репрессий советских властей против кубанских литераторов (писателей, историков и журналистов) никогда не была популярной как у местных, так и зарубежных историков литературы. Лишь однажды подобный доклад был прочитан преподавателем Колумбийского университета Вячеславом Завалишиным в Казачьем музее-архиве в Нью-Йорке. В архиве автора сберегаются два отчёта о том событии, опубликованных в парижском «Казачьем единстве» (1963, № 68–69) и нью-йоркском журнале «Казакия» (1963, № 6), оба без подписи. Судя по ним, докладчик мало что знал об истинных масштабах репрессий, обрушившихся на представителей казачьей литературы в СССР. Совершенно правильно причислив к пострадавшим Павла Васильева, Артёма Весёлого, отчасти – Шолохова, он, видимо для количества, упомянул имена вполне преуспевавших при коммунистическом режиме А. Софронова, А. Первенцева, А. Калинина, В. Закруткина.
Впрочем, были в докладе Завалишина и интригующие факты. Например, Завалишин подробно остановился на судьбе кубанского писателя Кухтина, имя которого сегодня ничего не говорит даже специалистам. Поэтому далее привожу цитату из журнального отчёта, оставляя её без комментариев:
«В годы НЭПа два имени привлекли к себе своими талантами внимание. Это писатель Дона М. Шолохов и писатель Кубани Кухтин. Первый дождался славы, а теперь и мировой славы и признанья, а второй... ссылку в Соловецкий лагерь, в которой провёл около шести лет». С писателем В. К. Завалишин встретился после его ссылки. Только благодаря хлопотам М. А. Шолохова и другого казачьего писателя, впоследствии тоже репрессированного, Артёма Весёлого, удалось Кухтину вырваться из Соловецких лагерей.
Кухтин был именно тем, кто познакомил В. Завалишина с казаками, их прошлым, их бытом, традициями и особенностями. Трудно было Кухтину, в прошлом казачьему офицеру. Но благодаря Кочкурову, то есть Артёму Весёлому, он всё же выпустил свою весьма интересную книгу под названием «Кубань». В своём романе «Кубань» Кухтин хотя и не резко, но всё же выразил протест вольнолюбивой казачьей души против зверского раскулачивания на Кубани, против насилия... По всей вероятности, он погиб в одном из большевистских застенков. По своей талантливости, по своему стилю, изложению Кухтин едва ли уступал М. Шолохову.
С появлением романа М. Шолохова «Тихий Дон» пошли слухи о том, что роман Шолохов взял как раз у Кухтина. Однако тогда сам Кухтин опровергал этот слух» («Казачье единство», с. 28).
В обсуждении доклада В. Завалишина выступили Б. Н. Уланов, В. П. Петрусь, А. Ф. Крамаровский, Д. В. Кеда, В. И. Панов, А. Ф. Малый, И. И. Ильин, А. Е. Афанасьев, А. И. Тульцев, И. Л. Землин и другие, а также присутствовавшие здесь же нью-йоркские студенты, специализирующиеся по русской истории и литературе. Дискуссия, проводившаяся в окружении подлинных казачьих экспонатов, вызвала тогда определённый интерес».
Итак, источник осведомлённости В. Н. Запевалова установлен – это пересказ доклада В. К. Завалишина из эмигрантских казачьих журналов 1963 года.
Что ещё можно сказать? Историк кубанского казачества В. Н. Чумаченко, владеющий не только печатной, но и архивной информацией, обнаружить какие-либо сведения о кубанском казачьем писателе Кухтине не сумел. Из чего следует вывод: искать в данном направлении не стоит.
Где ж искать? Единственный источник сведений о Кухтине – Вячеслав Клавдиевич Завалишин. Что известно о нём?
Родился в Петрограде 13 октября 1915 года. Отец, Клавдий Владимирович, уроженец (1890) и житель Новгорода, бывший левый эсер, расстрелян в Ленинграде 25 октября 1937 года; мать провела долгие годы в женском ИТЛ Долинка под Карагандой и вышла на волю лишь после смерти Сталина. Сам В. К. Завалишин перед войной успел окончить историко-филологический факультет Ленинградского университета. С началом войны был мобилизован и попал в плен. По его рассказам, из плена он бежал и под чужой фамилией проживал на оккупированной территории – в Новгороде и Пскове. Затем его арестовала СД (странно, что не гестапо (RSHA-IV), поскольку СД – Sicherheitsdienst (RSHA-III) – являлась разведывательной и контрразведывательной службой СС), незаслуженно обвинив в партизанской деятельности; в тюрьме Двинска (Даугавпилса) он был бит, пытан и отправлен в штрафной лагерь Погулянка (<ныне: Межциемс – Б.–С.>, Латвия), откуда освободился благодаря заступничеству экзарха Сергия <в миру: Дмитрий Николаевич Воскресенский (1897–1944), с 1 марта 1941 г. митрополит Виленский и Литовский, экзарх Эстонии и Латвии, глава «Православной миссии в освобождаемых районах России», известной под именем «Псковской миссии» – Б.–С.>.
История не очень ясная, чтобы не сказать – тёмная. Откуда экзарх прознал про несчастного беглеца-пленного? С чего вдруг вступился он за обвинённого в принадлежности к партизанам? Да ещё не к месту помянутая СД (кстати, именно СД курировала «Православную миссию в освобождаемых районах России»)… Не проще ли предположить, что под оккупацией Вячеслав Клавдиевич вёл совсем не ту жизнь, о которой рассказывал американским иммиграционным властям (в США Завалишин переехал в 1951 году из Западной Германии)?
В 1951–1958 годах Завалишин в рамках Программы по изучению истории и культуры СССР при Колумбийском университете (Нью-Йорк) работал над книгой о писателях 1920-х годов (Early Soviet Writers. New York, 1958; 2-е изд. – Freeport (NY), 1970). Преподавателем университета, впрочем, не был. Зато стал постоянным корреспондентом «Нового Русского Слова» (1947–1987), «Русской жизни» (Сан-Франциско) и культурным обозревателем радио «Свобода» (1958–1976). Скончался в Нью-Йорке на 80-м году жизни (31 мая 1995 г.).
Степень своего знакомства с Кухтиным («Кухтин был именно тем, кто познакомил В. Завалишина с казаками, их прошлым, их бытом, традициями и особенностями») Завалишин, видимо, преувеличил: сведения, сообщаемые им – кубанский казак по происхождению, роман под названием «Кубань», – не находят подтверждения. Скорее всего, Завалишин передаёт слухи, ходившие в литературных кругах. А с этими кругами он, несомненно, соприкасался (первое стихотворение опубликовал в 19-летнем возрасте – в новгородской газете «Звезда» – и в дальнейшем писал стихи во множестве). Да и обучение на историко-филологическом факультете располагало к литературным знакомствам. Из чего можно заключить, что информацию о Кухтине Завалишин мог получить не ранее своего поступления в университет (1932–1933) и не позже мобилизации в Красную Армию (1941).
Но намного более важным является место – Ленинград.
Потому что именно в Ленинграде в 1934 году вышла 1-я часть романа Петра Кухтина «Гвардейцы», повествующая о донских казаках.
И это не единственное его произведение на казачью тему – в 1932 году в ленинградском журнале «Звезда» был опубликован рассказ П. Кухтина «Последние казаки (отрывки из поэмы)».
Рассказу предпослано:
«Посвящаю родителям – Сидору и Арине Кухтиным».
Теперь мы знаем полное имя писателя:
Пётр Сидорович Кухтин.
«Последние казаки» сразу обратили на себя внимание: в составленном Ленинградским Обллитом и не подлежащем оглашению «Обзоре положения на ленинградском литературном фронте за 2-й квартал 1932 г.» мы читаем:
«За истекший квартал вышло с опозданием три номера «Звезды» (3, 4, 5). В поэме П. Кухтина «Последние казаки» изображена борьба двух старых казаков – деда Михея и деда Фомы – с куркулями, атаманом и белогвардейцами, которая дана без связи со станичной беднотой и партийно-комсомольскими организациями и тем самым не даёт правдивого отображения классовой борьбы в станице в период Гражданской войны и после революции».
Претензии цензора, как мы видим, совершенно надуманные: рассказ подвергнут критике за то, чего в нём нет (и, правду сказать, быть не могло – никаких «партийно-комсомольских» организаций в белоказачьих станицах не имелось). Тем не менее в «Звезде» П. С. Кухтин более не печатался.
Относительно прочих деталей его биографии мы можем сегодня сказать больше.
Родился П. С. Кухтин в станице Орловской Области войска Донского. В 1915-м поступил в Орловскую гимназию, а потом учёбу бросил и ушёл добровольцем в Белую армию. В апреле 1920-го Кухтин с братом Фёдором и племянником Иваном вместе с остатком казачьей армии сдался большевикам. Условия капитуляции, подписанные 17 апреля 1920 года, гласили:
«…гарантируется свобода всем сдавшимся, искренне раскаявшимся в своём поступке и выразившим желание искупить свою вину перед революцией поступлением в ряды Красной Армии и принятием активного участия в борьбе с Польшей, посягнувшей на исконно русские территории».
В станицу Кухтин вернулся к концу 1921 года и… сменил имя Пётр на Петро, вступил в комсомол и вовлёк в комсомольскую ячейку всех своих приятелей по гимназическому театральному кружку. Новые комсомольцы (практически все – дети богачей) активно развернули культурную деятельность, как оказалось, идеологически чуждую. Жизнь орловский комсомольской ячейки и сам Пётр Кухтин отображены в повести «Трудная юность» его гимназического однокашника Дмитрия Кузнецова. В дальнейшем Кухтин служил инспектором районо. Но в станице его считали «беляком».
Касательно возможного ареста и пребывания на Соловках ясности пока достичь не удалось.
Последнее явление Кухтина в литературный мир состоялось в 1969 году – всё в той же ленинградской «Звезде» (№ 12. С. 84) появляются два стихотворения за его подписью: «Лена» и «Донские зори»… «Лена» – это не женское имя, а название реки. Значит, в Сибири Кухтин всё-таки побывал… Скончался он в 1987 году.
А не так давно им заинтересовались земляки. Оказалось при этом, что о литературном его творчестве они судят лишь по рукописям, хранящимся в школьном музее, а вот о книге его, вышедшей в 1934 году, и про то, что в отделе рукописей Пушкинского Дома у писателя П. С. Кухтина имеется целый фонд за номером 747 (правда, необработанный), не слыхали!
Так что дальнейшие суждения мы можем строить лишь на основании опубликованных произведений.
И вот первый абзац первой главы романа «Гвардейцы»:
«С восточного края станицы приютилась хата в три окна, соломой крыта, расчёсана гребешком, подстрижена в кружок.
Под окном – черешни в цвету, а на углу – терновый куст. Каждый год, пышно распускаясь, родит он ягоды наливные, гожие, что глаза казачек. За хатой шушукаются три яблони. С другой стороны у крыльца распустили тихие ветви две сгорбленные акации, а у ворот шуршит своим зелёным чубом и стоит, как в строю, на вытяжку, серебристый тополь.
Двор огорожен канавой, а за ней на восток – степь, степь и степь».
Не будем далеко ходить, возьмём самое начало «Тихого Дона» – первый абзац первой главы:
«Мелеховский двор – на самом краю хутора. Воротца со скотиньего база ведут на север к Дону. Крутой восьми-саженный спуск, между замшелых в прозелени меловых глыб, и вот берег: перламутровая россыпь ракушек, серая изломистая кайма нацелованной волнами гальки и дальше – перекипающее под ветром воронёной рябью стремя Дона. На восток – за красноталом гуменных плетней – Гетманский шлях, полынная проседь, истоптанный конскими копытами бурый, живущой придорожник, часовенка на развилке; за ней – задёрнутая текучим маревом степь. С юга – меловая хребтина горы. На запад – улица, пронизывающая площадь, бегущая к займищу».
Есть сходство? – Несомненное! Да и повествует 1-я часть романа «Гвардейцы» о дореволюционном житье-бытье донских казаков. Совсем как первая книга «Тихого Дона»!
Конечно, имеются и отличия: действие «Гвардейцев» отнесено к 1905–1908 годам, а первой книги «Тихого Дона» – к 1912–1914-му. И служит главный герой – Степан Воинов – не в обычном донском казачьем полку, а в Лейб-гвардии Атаманском (отсюда и название: «Гвардейцы»), отчего приходится ему стать свидетелем «Кровавого воскресенья», мало того – самому принять участие в расстреле мирной манифестации. Не желая быть палачом, Степан дезертирует из полка…
Можно полагать, однако, что в последующих частях автор намеревался описать и революцию с Гражданской войной – в опубликованном в 1932 году рассказе «Последние казаки» двое второстепенных героев романа воюют с беляками.
Но «Тихий Дон» славен не только фабулой, имеются в нём и художественные особенности – например, пейзажные описания. А с этим как? А практически никак – роман «Гвардейцы» выдержан в духе сурового реализма, без лирических отступлений. Так что приведённый выше пассаж из начала романа – это единственное, что напоминает стиль «Тихого Дона». А поскольку «Тихий Дон» вышел в свет за 6 лет до «Гвардейцев», объяснение такому сходству может быть лишь одно: Кухтин подражал прославленному роману о донских казаках, а собственному его дарованию подобные устремления были чужды.
И тогда встаёт самый главный вопрос: как можно было приписать Кухтину авторство «Тихого Дона»? Происхождение самой идеи очевидно: всеобщие сомнения в принадлежности романа перу Шолохова заставляли искать подлинного автора – донского уроженца, участника двух описанных в «Тихом Доне» войн – империалистической и гражданской. И, конечно, – литератора.
Но ведь и литератор литератору рознь! Как же можно было спутать два, ни в чём, кроме первого абзаца, не схожих произведения? И самое удивительное, что догадка о Кухтине – авторе «Тихого Дона» родилась не в читательских, а в писательских кругах!
Причина проста – культурная революция. И как следствие – чудовищный и в масштабах всей страны упадок культуры. Только в стране, насильственно лишённой интеллектуальной элиты, можно объявить малограмотного юнца творцом гениальной литературной эпопеи. И надо было снести миллионы голов, чтобы никто из оставшихся не усомнился в истинности немыслимого. ◼
По ту сторону
Кроме главных героев (семейство Мелеховых, Аксинья и Степан Астаховы, сотник Листницкий), имеются в романе и персонажи, сопровождающие героев на нескольких отрезках жизненного пути.
К числу таких «прикосновенных» фигур принадлежит и Яков Ефимович Фомин. Во 2-й и 3-й книгах судьба сталкивает его с братом Гришки Мелехова – Петром, а в книге 4-й тесно сводит и с самим Григорием.
Яков Фомин – персонаж не вымышленный, он действительно служил в Атаманском полку, побывал в окопах Первой мировой, дезертировал, затем переметнулся к большевикам, послал Донского атамана, генерала Краснова, «под такую мать», с тем чтобы, в конце концов, поднять свой эскадрон против советской власти и найти смерть от красноармейской пули в 1922 году.
Но наше внимание привлекла другая сторона жизни Фомина – его родной хутор. Во 2-й и 3-й книгах романа об этом сказано четырежды:
«<…> Солдаты засмеялись, а Петро едва лишь услышал голос дезертира, сразу, как это всегда бывает, с поразительной отчётливостью вспомнил, что атаманец этот – с хутора Рубежина, Еланской станицы, по фамилии Фомин, и что у него ещё до войны на еланской годовой ярмарке торговал он с отцом трёхлетка-бычка.
– Фомин! Яков! – окликнул он, протискиваясь к атаманцу.
Тот неловким, растерянным движением сунул на бак кружку, прожёвывая, глядя на Петра смущёнными улыбающимися глазами, сказал:
– Не признаю, браток... – С Рубежина ты? – Оттель. А ты либо еланский? – Я-то вёшенский, а тебя помню. С батей лет пять назад бычка у тебя торговали» (II.4.9).
«Петро под разговор о чём-то упорно думал. Думалось с непривычки трудно до бисера на лбу. После ухода Томилина он заявил:
– Зараз поеду на Рубежин к Яшке Фомину. Он у своих нынче, слыхал я. Говорят, он окружным ревкомом заворачивает, как никак – кочка на ровном месте. <…>
В Рубежин приехали к обеду. Фомин действительно оказался дома» (III.6.9).
Тот же хутор, но уже без привязки к Фомину, упомянут в 3-й книге ещё дважды – в главе 59-й:
«Ему <Прохору Зыкову> некуда было торопиться. От Рубежина он пристал к штабу недавно сформированного Усть-Хопёрского полка»;
– и в главе 60-й:
«– Какой части, спрашиваю? Ну?
– Рубежинской сотни».
Но, странное дело: стоит Якову Фомину вступить в тесный контакт с самым главным героем повествования – Григорием Мелеховым, как хутор тут же переименовывается:
«По возвращении в Вёшенскую Фомин, сопровождаемый полувзводом красноармейцев, поехал домой, в хутор Рубежный… <…>
– Знаем мы твою службу… – сурово сказала старуха, намекая на беспутное поведение сына, на связи его с женщинами в Вёшенской.
Слух об этом давно уже прошёл по Рубежному» (IV.8.10);
«– <…> И что за царь-освободитель такой объявился с хутора Рубежного?» (IV.8.12);
«– Перебудем в лесу до ночи, тогда переедем через Дон и схоронимся на первых порах в Рубежном, там у меня родни много» (IV. 8.13);
«Весною, когда разливается Дон и полая вода покрывает всю луговую пойму, против хутора Рубежного остаётся незатопленным небольшой участок высокого левобережья» (IV.8.14);
«Новости, которые передавали им, были утешительны: Фомина искали на левой стороне Дона, в Рубежном хотя и побывали красноармейцы, но после обыска в доме Фомина тотчас уехали» (IV.8.14);
«В конце апреля ночью они переправились на баркасе через Дон. В Рубежном у берега, их поджидал молодой казак с хутора Нижне-Кривского, Кошелев Александр» (IV.8.15).
Итак, на том самом месте, где во 2-й и 3-й книгах стоял хутор Рубежин, в 8-й – заключительной – части романа раскинулся хутор Рубежный!
Не иначе, за несколько лет, отделяющих Фомина-дезертира от Фомина-краскома, с топонимикой что-то приключилось… И то верно, волна переименований прокатилась тогда по всей России. Взглянем на карту… Да нет – на самой новейшей (по состоянию на 1995 г.) хутор, расположенный на 30 вёрст ниже Вёшенской по течению Дона, носит имя Рубежинский, то есть по сей день в неприкосновенности хранит свою основу: Рубежин-!
Суффикс -ск- присоединяется к тем формам географических названий, которые звучат, как фамилии на -ин. В «Тихом Доне», например, хутора Сингин (III.6.15,21,25,27,53,55) и Чукарин (III.6.35,60) носят и параллельные наименования: Сингинский (III.6.25) и Чукаринский (I.2.21; III.6.60), в таком виде присутствующие на современной карте. А к названию Рубежный никакого суффикса -ск- присоединить не удастся: слово «рубежный» уже само по себе – полная форма притяжательного прилагательного.
Так, может, это редактор напортачил – взял и выправил по своему иногороднему разумению?! И Шолохов здесь вовсе ни при чём?
Нет, свалить вину на редактора не получится…
В июне 1975 года М. А. Шолохов пожертвовал Пушкинскому Дому 137 рукописных и машинописных листов, содержащих допечатные редакции 3-й и 4-й книг «Тихого Дона». Материалы 3-й книги и 7-й части книги 4-й представлены довольно скудно (29 листов), а вот 8-я часть сохранилась в относительной полноте. По крайней мере, в том, что касается «хутора Рубежный», засвидетельствованы все 6 примеров, причём две трети из них – на разных стадиях работы:
Iа. «По возвращении в Вёшенскую Фомин в сопровождении полувзвода красноармейцев поехал домой в хутор Рубежный. <…>
– Знаем мы твою службу – сурово сказала старуха, намекая на беспутное поведение сына, на связи его с женщинами в Вёшенской. <нрзб.> слух об этом уже давно [говорили] прошёл по Рубежному» (ркп.);
Iб. «Абз. По возвращении в Вёшенскую Фомин [в сопровождении] сопровождаемый [полувзвода] полувзводом и <sic!> красноармейцев[,] поехал домой, в хутор Рубежный <…>
– Знаем мы твою службу[,]… – сурово сказала старуха[,] намекая на беспутное поведение сына, на связи его с женщинами в Вёшенской.
Слух об этом уже давно прошел по Рубежному» (мшнп.).
IIа. «– <…> И что за царь-освободитель такой объявился с хутора Рубежного?» (ркп.);
IIб. «– <…> И что за царь-освободитель такой объявился с хутора Рубежного?» (мшнп.);
IIIа. «– [Подождём] Перебудем в лесу до ночи, тогда переедем через Дон и схоронимся на первых порах в Рубежном. Там у меня родни много» (ркп.).
IIIб. «– Перебудем в лесу до ночи, тогда переедем через Дон и схоронимся на первых порах в Рубежном. Там у меня родни много» (мшнп.).
IV. «Весною, когда разливается Дон и полая вода покрывает всю луговую пойму, против хутора Рубежного остаётся незатопленным небольшой участок высокого левобережья» (мшнп.).
V. «Новости, которые передавали им, были утешительны: Фомина искали на левой стороне Дона, в Рубежном хотя и побывали красноармейцы, но после обыска в доме Фомина тотчас уехали» (мшнп.).
VIа. «В конце апреля, ночью они переправились на баркасе через Дон. В Рубежном у берега, их поджидал молодой казак с хутора [Верхне-] Нижне-Кривского Кошелев Александр» (ркп.).
VIб. «В [конце апреля] [начале мая] в конце апреля ночью они переправились на баркасе через Дон. В Рубежном у берега, их поджидал молодой казак с хутора Нижне-Кривского Кошелев Александр» (мшнп.).
Как же обстояли дела на самом деле – не в романе, а на местности? За ответом обратимся к источнику, современному описанным событиям. И не найдём там ни Рубежина, ни Рубежного!
А вот что есть: хутор Рубеженский Еланской станицы (душ мужеского пола 281, женского – 285).
И это не опечатка, поскольку точно такое же название – Рубеженский – носит и хутор станицы Казанской.
А тогда мы вспоминаем, что с 1933 года и по сей день во всех отдельных изданиях 3-й книги романа соответствующий пассаж из 60-й главы читается так:
«– Какой части, спрашиваю? Ну?
– Рубеженской сотни».
Мы снова столкнулись с ситуацией, знакомой нам по первым двум книгам: редакторы журнала «Октябрь» и «Роман-газеты» правили текст каждый по-своему. Редактор «Октября», увидев написание «Рубеженской», счёл его опечаткой и выправил по образцу названия «Рубежин»: «Рубеж[e]инской». А редактор Государственного издательства художественной литературы, скорее всего, это странное наименование просто проглядел. Так навсегда в тексте и осталась правильная форма!
Название же «Рубежин» – это форма сокращённая и разговорная (типа «Вёшки» при официальном названии «станица Вёшенская»).
Какой же вывод из всего этого следует?
Вывод таков: топографические представления автора 4-й книги отличаются от топографических познаний автора 2-й и 3-й книг романа. Автору первых трёх книг известно и официальное («Рубеженский»), и разговорное («Рубежин») наименования хутора. А автор 4-й книги заменяет специфические местные наименования их общеязыковыми эквивалентами (в данном случае: словом «рубежный», возведённым в ранг географического названия).
Но тот, кто не знает, что написано в первых трёх книгах романа, – не может быть автором этих трёх книг. В чём Шолохов собственноручно и расписался: название «Рубежный» четырежды зафиксировано в рукописи 4-й книги.
И это обозначило линию размежевания: первые три книги романа по одну сторону, 4-я – по другую…
А теперь попробуйте представить ситуацию, когда некий москвич не способен отличить знакомое ему с детства название Сокольники от предлагаемого ему (и менее экзотичного) имени «Соколики»? А ведь для Шолохова хутор Рубежин – это ближайшая окрестность, то, с чем сталкиваешься постоянно (в разговорах, при личных встречах, в десятках ситуаций)…
Значит, 4-ю книгу писал тот, кто не только плохо ориентировался в материале первых трёх книг романа, но не был и местным уроженцем. А раз так, то Шолохов и 4-й книги не писал. Он её только переписывал. Притом – механически, не умствуя…
Морфология сказки
Чертополох
В октябре 1938 года Шолохов передал Сталину записку:
Дорогой т. Сталин!
Приехал к Вам с большой нуждой. Примите меня на несколько минут. Очень прошу.
М. Шолохов.
16. X. 38
Неделю спустя Сталин Шолохова принял и убедился, что над писателем нависла смертельная угроза.
Об угрозе этой и о роли, сыгранной Сталиным, мы можем сегодня судить по адресованному Шолохову письму Ивана Семёновича Погорелова (1904–1975).
Правду сказать, письмо это весьма необычное: первый и пять последних абзацев обращены к М. А. Шолохову, а вот всё, что между ними – печатный лист с четвертью! – не обращено ни к кому и представляет собой то, чему иного названия, кроме «собственноручных показаний», не сыскать.
Понятно, что писать такое письмо по собственной воле никто не станет. Значит, автор письма выполнял чью-то просьбу, и скорее всего – адресата. Зачем это понадобилось Шолохову? Хотел, наверное, кому-то продемонстрировать, что и его террор не обошёл стороной. А поскольку письмо писалось до XX съезда КПСС, в том, что от тюрьмы и пули писателя спас лично товарищ Сталин, ничего зазорного Шолохов не видел.
Из письма же следует, что руководство ростовского НКВД всячески стремилось обвинить Шолохова в подготовке восстания против советской власти и с этой целью решило поручить бывшему чекисту Погорелову втереться писателю в доверие и собрать уличающие факты. Погорелов для вида согласился выполнить задание, а сам тайно встретился с Шолоховым и предупредил о грозящей опасности. После чего добрался до Москвы и через Приёмную ЦК ВКП(б) передал Шкирятову письмо с изложением всех обстоятельств шолоховского «дела». Затем Погорелов долго прятался, пока его не вызвал в Москву секретарь Сталина Поскрёбышев. И вот 31 октября 1938 года в кабинете Сталина собрались секретари ЦК Молотов, Каганович и Маленков, нарком Ежов, начальник ростовского Управления НКВД Гречухин, его сотрудники Щавелев и Коган (именно эти имена указаны в журнале посещений; согласно Погорелову сотрудник был всего один и носил фамилию Эпштейн), начальник Вёшенского районного отделения НКВД Лудищев, а также Шолохов, Погорелов и бывший секретарь Вёшенского райкома Луговой.
Суть дела изложил Погорелов. Гречухин начал было говорить, что дело Шолохова досталось ему от предшественника – Григорьева, а тот действовал с ведома наркома Ежова, но Ежов эти инсинуации с негодованием отверг. Сталин, выслушав стороны, решил, что все обвинения в адрес Шолохова необоснованны, высказал недовольство деятельностью ростовских чекистов и возмущение Ежовым, допускающим такие безобразия.
Можно верить Погорелову? Как будто, да – судя по журналу посещений кабинета Сталина в Кремле, 31 октября 1938 года все вышеперечисленные лица действительно здесь побывали. И всё-таки память Погорелова подводила: НКВД он несколько раз называет МГБ – Министерством государственной безопасности, принявшим это название лишь в 1943 году, а в 1954-м уже переименованным в КГБ (письмо, напомним, датировано 1961 годом.).
И ещё одна подробность: письмо с жалобой на ростовских чекистов он направляет Шкирятову, но пост председателя Комиссии партийного контроля тот занял лишь в 1952 году. А в 1938 году Комиссию возглавлял – вы не поверите! – Ежов!!! По совместительству с НКВД… Так что же: Погорелов настолько обезумел, что жаловался Ежову на Ежова?! А тот эту жалобу на себя передал Сталину?!
Нет, что-то в погореловском рассказе не вяжется…
И иные свидетельства отсутствуют. А имеющиеся – это воспоминания шолоховского приятеля П. Лугового и самого И. С. Погорелова. Так что независимыми их никак не назовёшь.
Но кроме писем и воспоминаний, составленных 20–40 лет спустя, имеются живые люди, много видевшие и ещё больше слышавшие…
На крючке
В один из вечеров 1937–1938 учебного года 19-летняя Лида Худак, студентка 2-го курса Литературного института имени Горького (отделение критики), сидела за столиком кафе в обществе литературных зубров: двух немолодых (по её мнению) – 34-летнего Александра Исбаха и 30-летнего Григория Бровмана – и одного 27-летнего, но уже блестящего специалиста по зарубежной литературе Александра Аникста. Когда юная студентка обмолвилась, что родилась в Ростове-на-Дону, разговор перекинулся на литературную новинку – 4-ю книгу романа «Тихий Дон», только что начатую печатанием в «Новом мире». И тут выяснилось, что все трое мужчин убеждены в одном: Шолохов «Тихого Дона» не писал. А Бровман даже поделился результатами собственных изысканий. Оказалось, что в поисках разгадки он не поленился специально съездить в Ростов. И вот в Вашем (дружелюбный кивок в сторону студентки) городе Бровману довелось услыхать удивительную историю.
Однажды, в далёкие годы гражданской войны, совсем ещё юный Михаил Шолохов наткнулся на труп белоказачьего офицера. Поговаривали даже, что к моменту встречи офицер был живым, а Шолохов стал его убийцей… Обыскав труп, Шолохов нашёл документы, из коих явствовало, что фамилия убитого: Крюков. Кроме документов Шолохову досталось и письмо, которое покойный не успел отправить. На конверте был указан ростовский адрес матери Крюкова. С этим письмом Шолохов к старушке и заявился. Вручил ей письмо, личные вещи покойного и рассказал, что сын её – Федор Крюков – умер у него на руках. А умирая, просил уведомить мать, чтобы та отдала Шолохову все крюковские рукописи. Шолохов пообещал Крюкову выполнить эту последнюю просьбу. И вот, во исполнение обещания, пришёл теперь эти рукописи забрать. Не навсегда, разумеется, – как только приведёт их в порядок, так тут же и вернёт… Ну, а дальнейшее – понятно: никаких рукописей Шолохов не вернул и напечатал их под собственным именем.
И тут произошло удивительное: Александр Исбах, до того внятно заявлявший, что Шолохов романа не писал, вдруг, выслушав рассказ Бровмана, начал уверять собеседников, что лично у него авторство Шолохова сомнений не вызывало и не вызывает!
Несмотря на 37-й год, разговор этот никакого продолжения не имел. Но студентке запомнился, и 5 июня 1982 года в Иерусалиме и при свидетелях она рассказала о той давней беседе своему сыну – автору этих строк.
А в 1983 году вышел в свет роман Леонарда Гендлина «За Кремлёвской стеной». Роман этот, как уверял автор, основан на подлинных свидетельствах певицы Веры Александровны Давыдовой, по неведомой причине раскрывшей Гендлину свою душу. Среди прочего (неряшливо описанных сексуальных пристрастий тт. Сталина и Берия) приведены и «устные, никогда не опубликованные рассказы» Бориса Пильняка (довольно сбивчивое определение жанра – опубликовать можно только написанное, да и не рассказы это вовсе…). И одна из этих историй такова: некто Чистяков Севастьян Агафонович, бывший узник Орловского каторжного централа, поведал Пильняку про то, как вместе с Шолоховым попал в плен к Махно. И Шолохов, спасая собственную жалкую жизнь, собственноручно расстрелял своих товарищей. После чего Чистяков привел к Пильняку другого революционера-каторжанина – Орловского (в честь централа, что ли, фамилия?), который тоже ни о чём, кроме как о Шолохове, говорить не мог.
И вот, делится наболевшим Пильняк, «Орловский заставил меня бросить самые неотложные дела и поехать в станицу Новокорсунскую. На окраине, в развалившемся домике, одиноко доживала свой век вдова станичного атамана. Вот что она рассказала:
…Сын наш Фёдор Дмитриевич родился в станице Глазуновской 14 февраля 1870 года. Он окончил…»
И далее вдова атамана шпарит прямо по 9-му тому «Краткой литературной энциклопедии», вышедшему через 30 лет после окончания земной жизни Пильняка. Отбарабанив биографическую справку, вдова вспоминает, что сын писал ей ещё и письма, одно из которых (о, счастливая неожиданность!) она заучила наизусть:
«Дорогая Мамочка!
Вы знаете, что война не праздник. Здесь много крови и ещё больше неоправданных смертей. Ликует вороньё! Мамочка, война хуже ссылки, там никого не убивают. Смерти я не боюсь, хотелось оставить людям Книгу о судьбе Донского Казачества. Случайно встретился с Михаилом Шолоховым. Я дал ему Ваш адрес. Если судьба когда-нибудь вас сведёт, примите его[,] как своего. Мне нравится его скромность, о себе говорит скупо, умеет слушать и держать язык за зубами. Он не начитан, парень хитроватый и себе на уме. У него узкие глаза-щёлочки и поджатые губы. Обо всём судит поверхностно. Российских поэтов Пушкина и Лермонтова знает слабо, Толстого Льва Николаевича почти не читал, говорит, что не было времени, с Гоголем не знаком, Короленко для него алгебраическая формула. После войны собирается учительствовать. Что может дать такой учитель? Прививать детям юродство? Шолохов проговорился, что его дед выходец из Рязанской губернии, что рос он на богатом хуторе. В поисках хлеба, <sic!> мать с сыном перебрались на Дон. Значит[,] он не нашего племени.
Мамочка[,] я вас <Вас (?) – Б.-С.> очень люблю и почитаю. Каждое утро произношу слова молитвы.
Прощайте, Мамочка! Нет, до свидания. С глубоким уважением. Ваш сын Фёдор Крюков».
Судя по письму, с логикой Ф. Д. Крюков был крепко не в ладах: сначала предлагает матери принять Шолохова, «как своего», а потом на полписьма расписывает, какая тот непотребная личность!
Столь пристальное внимание к личности Шолохова само по себе вызывает удивление, равно, как и предъявленные последнему претензии: ведь даже на момент смерти Крюкова Шолохову было никак не больше 14-ти лет. А вот, что касается мамашиного места жительства – станицы Новокорсунской, тут загадок нет: около этой станицы Крюков умер и был похоронен. Но читай Пильняк «Краткую литэнциклопедию» чуть внимательней, понял бы, что проживать ей положено было в станице Глазуновской – по месту рождения Фёдора Крюкова, или, на худой конец, по месту последней (1918–1919 гг.) работы сына – в Усть-Медведицкой. А Новокорсунская – та вообще находится за пределами Области Войска Донского.
Дальнейшее изображается Гендлиным так: заявившись к матери Крюкова, Шолохов пил чай вприкуску. Тут мать и спросила: не видел ли Шолохов крюковских тетрадей? Шолохов сказал, что видел. Тогда мать поинтересовалась, куда они делись. Шолохов весь пошёл красными пятнами и ответил, что не знает: может, зарыли вместе с Крюковым, может, раскурили… И тут мать Крюкова всё поняла и начала подступать к Шолохову: «Скажи, куда ты дел тетради Фёдора Крюкова?» А Шолохов вскочил и ушёл, не попрощавшись. Ну, а потом, как водится, 15 января 1928 года соседи принесли истрёпанный номер журнала «Октябрь» с «Тихим Доном» (когда ж это успели так затрепать январский номер?!). Тут у осиротевшей матери сразу глаза и раскрылись. И принялась она бегать по инстанциям – добиваться правды. Не добилась и отравилась.
Ну, что на это скажешь? Только одно: мать писателя Ф. Д. Крюкова скончалась на 4 года раньше сына – в 1916 году, а потому ну никак не могла в 30-е годы встречаться с таким замечательным человеком, как Пильняк. Не могла старушка эта быть и крюковской вдовой – Крюков жил и умер холостяком…
Так что же перед нами? В случае Гендлина – бесстыдная липа, такая же, как выходные данные его книги: напечатан роман был не в Лондоне, а там же, где написан, – в тель-авивском пригороде Рамат-Гане, и никакое издательство Ричарда Треверса к роману не причастно – издавал себя Гендлин всегда сам и на собственный счёт…
Продолжение читайте в 2 номере «Тайных троп».
В оформлении обложки материала использована фотография Романа Хохлова.
Comments